Хроника смертельной весны - Юлия Терехова

— Bullshit![253]

— Bullshit, you say?[254] Помнишь, на что сел ворон?

— Какой ворон?

— Тот, ворон Эдгара По?

Десмонд нахмурился, пытаясь вспомнить: — На бюст над дверью?..

— Чей бюст?

Десмонд прикрыл светлые ресницы: — Сейчас, подожди! «Perched upon а bust of Pallas just above my chamber door»[255]… Pallas?..

— Именно! Бюст Паллады, — торжествующе воскликнул Себастьян. — Улавливаешь?

— Ни черта не улавливаю. — Десмонд хлебнул еще скотча — может, огненная вода прояснит поэтические ребусы Баса. Безуспешно.

— Парень, впустивший в свой дом ворона, был в крайней меланхолии из-за некой прекрасной девы, которая умерла.

— Я-то тут при чем? У меня нет меланхолии. И с прекрасной девой тоже не сложилось.

— Не сложилось! — фыркнул Себастьян. — Бриджит жаловалась, что ты во сне зовешь кого-то.

— Чушь, — Десмонд почувствовал, как задергалась правая бровь. — Рыжая сплетница!

— Может и так, но вполне вероятно, что Паллада — решение всех твоих проблем. Попробуй взглянуть на это вот с такой точки зрения.

— Bullshit! «Perched, and sat, and nothing more»[256].

— А та женщина, которую ты зовешь?..

— Ты слышал, мать твою? Nothing more![257]

— Слышал. Не злись! Я всего лишь хотел помочь… Извини.

Некоторое время они молчали. Потом Себастьян, желая нарушить неловкое молчание, спросил:

— Кстати, кто это тебя так? — и указал на изуродованную сторону лица Десмонда. Тот машинально дотронулся до шрама:

— Ты об этом? Побрился неудачно.

— Чертовски неудачно.

— Да.

Они вновь замолчали. Десмонд беззастенчиво разглядывал молодого немца, словно изучая. Себастьян поежился — под пристальным взглядом светло-голубых глаз ему стало не по себе.

— Невероятно, — Десмонд помотал головой. — Просто невероятно…

— Что такое? — снова напрягся Бас.

— Невероятно, как ты похож, мать твою, на моего друга… Бывшего друга… Он такой же упертый, как и ты.

— Правда? — заинтересовался Бас. — Расскажи о нем. Как его звали?

В неожиданной улыбке Десмонда Себастьян не заметил обычной злой иронии — наоборот, в ней светились теплота и грусть.

— Я всегда считал его настоящим героем, старался подражать ему, безуспешно, правда. Невозможно подражать истинной мужественности, настоящей верности. Он всегда оказывался рядом в нужную минуту. И если есть на свете человек, которым я восхищался, то это был он.

— Так ты и мной восхищаешься? — застенчиво поинтересовался Бас. От смущения его скулы покрылись детским румянцем. И уши тоже.

— Молоко еще на губах не обсохло, тоже мне, — проворчал беззлобно Десмонд.

— Так как его звали? — настойчиво повторил юноша.

— Что проку вспоминать имена? Все в прошлом. Помнишь, как там дальше:

«Nothing further then he uttered-not a feather then he fluttered —

Till I scarcely more than muttered, “Other friends have flown before —

On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”

Then the bird said, «Nevermore.»[258].

— Браво! — кивнул Себастьян. — Чем хороша классическая поэзия — подходит на любой случай, когда надо уйти от ответа.

— Именно, — Десмонд словно подвел итог их разговору. — Давай ложиться спать.

— Куда? — спросил Бас, растерянно оглядываясь на кровать. — Не хотелось бы ей мешать.

— Не хотелось бы, — подтвердил Десмонд. — Поэтому я лягу на диване, а ты устраивайся в кресле. Цыц, я старше!

Он долго не мог заснуть, однако, ворочаясь с боку на бок. Его длинные ноги не помещались на диване, и он уже пожалел, что отправил Баса в кресло. Но в те короткие мгновения, когда настоящее отпускало его из отвратительных объятий, перед ним вновь вставал тот вечер в Серебряном бору, мучительное мгновение, когда он пришел в себя от дикой боли. Лицо горело адским огнем, и кровь стала заливать глаза, когда он их открыл и увидел над собой Сашу. Боль была везде, она пульсировала в каждом сантиметре его израненного тела, но что чувствовал тот, кто по стечению ли обстоятельств, по чужой ли воле оказался его палачом?..

12 ноября 2012 года, Москва, Серебряный бор

От едкого, точно дым от горелого пластика, стыда, казалось, полыхали даже внутренности — порученное командором Ордена задание безнадежно провалено. И провалено, по его, Александра, вине. Он подвел людей, которые так помогли ему в трудное время его жизни. Но делать нечего — надо возвращаться в подвал и ликвидировать мертвое тело того, кого он привез сюда, в это гиблое место. Александр медленно спускался по лестнице, инстинктивно оттягивая тот момент, когда он увидит труп убийцы, насильника и садиста — его «послужной список» был хорошо известен палладину. Все акции возмездия, которые поручали Александру, без исключения были актами насилия и вызывали в его ожесточившейся душе мрачное удовлетворение и чувство выполненного долга. Но этот человек не вызывал в нем ненависти — а лишь скорбь и сожаление.

Внезапно у палладина сильно заболел затылок — словно чьи-то острые когти вцепились в голову. Он прислонился лбом к прохладной стене — штукатурка немного остудила его пылающий лоб, но достаточно, надо спускаться и покончить уже, наконец, с этим кошмаром. От мысли о том, что ему придется писать для мадам Перейра подробный отчет о ходе операции, ему стало совсем муторно. Он нащупал в кармане небольшой диктофон — послушная машинка зафиксировала каждое слово, произнесенное за последние два часа в этом гиблом месте, и будет фиксировать каждое действие и слово, которое будет произнесено в ближайшие полтора-два часа — настолько хватит батареек. По инструкции, там же лежала еще пара новых, на случай, если непредвиденно придется их сменить. Но до этого, скорее всего, дело не дойдет.

Ну, вот и последняя ступенька. Александр толкнул дверь и снова оказался в подвале — только теперь здесь было очень тихо. «Мертвая тишина» — определение напрашивалось само собой. Испанец лежал лицом вниз в той же позе, в которой его оставили, и темные волосы особенно ярко выделялись на светлом бетонном полу. Рыков скорчился чуть поодаль, в огромной луже крови. Ноги были согнуты в коленях — видимо, он содрогался в предсмертной агонии, а длинные худые пальцы будто пытались впиться в твердый бетон пола. Пистолет — армейский TT, валялся рядом, практически утопленный в его крови. Александр приблизился и склонился к телу — правая половина породистого лица убийцы был снесена — и представляла собой сплошное кровавое месиво, Палладин содрогнулся — картина была настолько страшная, что он, в бога не веривший, шевельнул губами в инстинктивной молитве. Но когда осторожно взялся за мертвое запястье, вздрогнул — под его пальцами билась жизнь — слабая, еле заметная, нитевидная, но она билась упрямо и строптиво. Палладина охватила паника — к такому повороту он не был готов. Хотя жить этому человеку осталось — чуть, несколько минут от силы, и не лучше ли прекратить его мучения? Но Анна, прощаясь с ним, сказала: «Позаботьтесь о нем… об Олеге». Она не сказала — «позаботьтесь о его теле» или «позаботьтесь о его трупе». Она назвала убийцу по имени, словно он все еще был ее другом и теперь его несомненный долг — сделать все, чтобы помочь ему.