Заклятие сатаны. Хроники текучего общества - Умберто Эко

Кроме того, мысль о счастье непременно связана с представлением о нашем личном счастье, редко – о счастье человечества. Скажу больше: стремясь к собственному счастью, мы редко заботимся о счастье других. Даже счастье в любви зачастую совпадает с несчастьем другого, отвергнутого человека, о котором мы почти не думаем, наслаждаясь собственным завоеванием.

Подобное представление о счастье распространено в мире рекламы и потребления, где всякое предложение подается как призыв к счастливой жизни: разглаживающий морщины крем; жидкость, которая наконец-то выведет все пятна; диван за полцены; настойка, которую приятно выпить в непогоду; мясные консервы, вокруг которых объединяется счастливое семейство; красивый и экономичный автомобиль; гигиеническая прокладка, с которой вы сможете зайти в лифт, не опасаясь за обоняние соседа.

Мы редко вспоминаем о счастье, когда голосуем или отправляем ребенка в школу, зато помним о нем, покупая ненужные вещи и думая, что таким образом реализуем свое право на достижение счастья.

Когда же, не будучи бессердечными животными, мы все-таки беспокоимся о чужом счастье? Когда средства массовой коммуникации показывают нам чужое несчастье, когда мы видим умирающих от голода, облепленных мухами чернокожих детишек, видим безнадежно больных или народы, пострадавшие от цунами. Тогда мы готовы дать подаяние, перечислив деньги на счет, в лучшем случае – направить на благое дело часть налогов, которые платим[402].

В Декларации независимости должны были написать, что за всеми людьми признается право и обязанность снижать долю несчастья в мире, включая собственное несчастье. Тогда бы многие американцы поняли, что не стоит выступать против бесплатного медицинского обслуживания, а они выступают против: им кажется, будто это дикое предложение ущемляет их личное право на личное налоговое счастье.

В ночь парижской трагедии я, как и многие другие, прилип к телевизору. Я хорошо знал карту Парижа и пытался понять, где разворачиваются события, прикидывал, не живет ли поблизости кто-нибудь из друзей, насколько это далеко от моего издательства и от ресторана, где я обычно обедаю. Я успокаивал себя, думая, что это далеко, на правом берегу, в то время как мой собственный парижский мир расположен на левом.

Ужас и смятение не ослабевали, я чувствовал себя как человек, который случайно не сел на самолет, а самолет этот только что упал. Еще той ночью никто не задумался, что подобное может произойти и в наших городах. Это была трагедия, не надо было нас спрашивать, по ком звонит колокол, но все-таки чужая трагедия.

Тем не менее мне стало дурно, когда я осознал, что название «Батаклан»[403] мне знакомо. Наконец я вспомнил: именно там лет десять тому назад представляли один из моих романов, устроив по случаю чудесный концерт Джанни Коши и Ренато Селлани[404]. Значит, это одно из мест, где я бывал и где мог вновь оказаться. Потом (точнее, не потом, а почти сразу) я узнал адрес «бульвар Ришар-Ленуар» – там жил комиссар Мегрэ!

Вы скажете, что перед лицом пугающе «реальных» событий у нас нет права выпускать на сцену воображаемого персонажа. А вот и нет, и это объясняет, почему парижская трагедия поразила всех в самое сердце, хотя страшные трагедии происходят и в других городах мира. Дело в том, что Париж стал родиной для многих из нас, поскольку в нашей памяти слились реальный и воображаемый города, словно оба они принадлежат нам, словно мы жили в обоих.

Существует Париж столь же реальный, как реально кафе де Флор[405], – к примеру, Париж Генриха IV или Равальяка, город, где обезглавили Людовика XVI, где Орсини покушался на жизнь Наполеона III, куда в 1944 году вошли войска генерала Леклерка. Но, признайтесь честно, даже говоря о подобных фактах, мы лучше помним событие (в котором мы не принимали участия) или его изображение в романе или в кино?

Мы увидели освобожденный Париж на экране, когда смотрели «Горит ли Париж?»[406], с Парижем постарше мы познакомились, когда смотрели Les enfants du Paradis[407]. Когда мы (на самом деле) выходим ночью на площадь Вогезов, нас охватывает трепет, который мы много раз испытывали, глядя на экран. Точно так же мы заново погружаемся в мир Эдит Пиаф, хотя никогда не были с ней знакомы, а благодаря Иву Монтану прекрасно знаем рю Лепик[408].

Мы на самом деле гуляем вдоль Сены, останавливаясь перед лавками букинистов, и одновременно заново проживаем бесчисленные романтические прогулки, о которых читали. Глядя издалека на собор Парижской Богоматери, мы невольно вспоминаем Квазимодо и Эсмеральду[409]. В нашей памяти жив Париж, где мушкетеры дерутся на дуэли с гвардейцами у монастыря босых кармелитов, Париж бальзаковских куртизанок, Париж Люсьена де Рюбампре и де Растиньяка, Милого друга, Фредерика Моро и мадам Арну, Гавроша на баррикадах, Свана и Одетты де Креси[410].

Наш «настоящий» Париж – Париж (существующий теперь лишь в воображении) Монмартра эпохи Пикассо и Модильяни или Мориса Шевалье. Прибавим к ним мюзикл Гершвина «Американец в Париже» и его слащавый, но запоминающийся ремейк с Джином Келли и Лесли Карон. Наш Париж – это город Фантомаса, который уходит от погони по канализации, или комиссара Мегрэ, вместе с которым мы шагали сквозь туман, заходили в бистро и проводили ночи на набережной Орфевр.

Нужно признать, что многому из того, что мы знаем о жизни и обществе, о любви и смерти, научил нас воображаемый Париж – ненастоящий и в то же время в высшей степени реальный. Поэтому удар нанесли по нашему дому – дому, в котором мы прожили дольше, чем по официальным адресам. Впрочем, воспоминания вселяют надежду, ведь до сих пор La Seine roule roule…[411]