Таинственный сад - Фрэнсис Элиза Ходгстон Бернетт

Итак, старый граф откинулся на спинку кресла и заставил своего маленького собеседника рассказывать о его житье-бытье, не спуская с него своих зорких глаз. И маленький лорд Фаунтлерой с видимым удовольствием отвечал на его вопросы и совершенно спокойно болтал на своем своеобразном языке. Он рассказывал ему о Дике и Джеке, о торговке яблоками, о мистере Гоббсе, подробно описывал республиканские митинги с их знаменами, транспарантами, факелами и ракетами. Наконец, в пылу разговора он дошел до дня 4 июля и революции; он уже воодушевился, как вдруг вспомнил о чем-то и сразу остановился.

– В чем дело? Отчего ты не продолжаешь? – спросил дед.

Лорд Фаунтлерой заерзал на кресле; ему, очевидно, стало неловко.

– Я вспомнил, что этот разговор может быть вам неприятен, – ответил он. – Кто-нибудь из ваших близких мог принимать участие в той войне… Я забыл, что вы англичанин…

– Можешь продолжать, – разрешил лорд. – Никто из моих близких не был там. Но не забывай, что ты тоже англичанин!..

– О нет, я американец! – поспешил ответить Цедрик.

– Ты англичанин, – угрюмо повторил старик. – Твой отец был англичанином!

Его отчасти забавлял этот спор с внуком, но Цедрик был недоволен такой постановкой вопроса и даже покраснел до корней волос.

– Я родился в Америке, – запротестовал он. – Вы тоже были бы американцем, если бы родились в Америке. Извините, что я возражаю вам, – сказал он с серьезной вежливостью и деликатностью, – но мистер Гоббс сказал мне, что если опять случится война, то я буду сражаться на стороне американцев.

Старый граф издал какой-то странный звук, похожий на смех.

– На стороне американцев? – переспросил он.

Он ненавидел Америку и американцев, но его забавлял серьезный и воодушевленный тон этого маленького патриота. Он подумал, что из доброго американца со временем может выйти добрый англичанин.

Все время чувствуя какую-то неловкость, Цедрик избегал возвращаться к революции; они не успели поговорить как следует, потому что появился лакей и доложил, что кушать подано.

Цедрик сейчас же встал, подошел к деду и, посмотрев на его больную ногу, учтиво спросил:

– Не хотите ли, чтобы я вам помог? Вы можете опереться на мое плечо. Когда однажды мистер Гоббс ушиб себе ногу – на него упал ящик с картофелем, – он опирался на меня.

Рослый лакей чуть не улыбнулся, рискуя своей репутацией и местом. Он всегда служил в самых аристократических домах и никогда не улыбался; он счел бы позорным и неприличным, если б позволил себе по какому бы то ни было поводу такую нескромность, как улыбка. Но тут он с трудом совладал с собой и для предотвращения дальнейшей опасности стал пристально глядеть поверх головы графа на какую-то некрасивую, по его мнению, картину.

Старый граф смерил своего бравого юного родственника с головы до ног и угрюмо спросил:

– Разве ты думаешь, что у тебя хватит сил на это?

– Я думаю, хватит, – ответил Цедрик. – Я очень сильный, мне семь лет. Вы можете одной рукой опереться на палку, а другой на мое плечо. Дик всегда говорил, что у меня очень сильные мускулы для моих лет. – Цедрик сжал кулак, вытянул руку и согнул ее в локте, чтобы показать свои мускулы, о которых с такой похвалой отзывался Дик; при этом его лицо было так серьезно и торжественно, что лакей счел необходимым еще упорнее уставиться на картину.

– Хорошо, – сказал граф, – можешь попробовать.

Цедрик подал палку и помог ему подняться. Обычно эту обязанность исполнял лакей, который выслушивал немало бранных слов, в особенности когда приступ подагры оказывался особенно сильным. Вообще его сиятельство не отличался учтивостью, и не раз громадные лакеи, ухаживающие за ним, трепетали под своими представительными ливреями.

Но на сей раз он не бранился, хотя нога болела сильнее обыкновенного. Ему хотелось подвергнуть внука испытанию. Он медленно встал и положил руку на его плечо. Цедрик осторожно сделал шаг вперед и зорко следил за движениями больной ноги подагрика.

– Обопритесь сильнее на меня, – сказал он с ободряющей ласковостью, – я пойду тихонько…

Старик хотел испытать характер мальчика и нарочно налегал больше на его плечо, чем на палку. После нескольких шагов сердце у маленького лорда сильно застучало и яркая краска залила его личико, но он, помня о силе своих мускулов и похвалу Дика, крепился и говорил:

– Не бойтесь… Я справлюсь… если… если еще не очень далеко.

До столовой было действительно не очень далеко, но когда они добрались до кресла на конце обеденного стола, Цедрику показалось, что они шли целую вечность.

С каждым шагом он чувствовал на плече все бо́льшую тяжесть, его лицо становилось все краснее и разгоряченнее, а дыхание – короче. Но он и не думал сдаваться. Он напрягал свои детские мускулы, прямо держал голову и даже подбадривал прихрамывавшего графа.

– Наверное, нога причиняет вам сильную боль, когда вы становитесь на нее? – спрашивал он. – Пробовали ли вы ставить ее в горячую воду с горчицей? Мистер Гоббс всегда так делает, когда у него болит нога. Говорят также, что арника хорошее средство.

Огромная собака тихо ступала за ними. Шествие замыкал лакей; лицо его не раз выражало изумление, когда он взглядывал на маленькую фигурку, напрягавшую все свои силы и с такой готовностью подставлявшую свое плечо. Граф тоже не без удовольствия взглядывал сверху на раскрасневшееся личико.

Когда они вошли в столовую, Цедрик увидел, что это огромная, богато отделанная комната. Лакей, стоявший у стола за креслом графа, сурово глядел прямо перед собой.

Наконец они добрались до кресла. С плеча Цедрика была снята давившая его рука; графа удобно усадили.

Цедрик вынул из кармана красный платок Дика и вытер им свой вспотевший лоб.

– Жарко здесь, не правда ли? – сказал он. – Вам, вероятно, требуется тепло из-за вашей больной ноги, но мне кажется, что тут немножко жарко.

Его деликатная внимательность к родственнику не позволяла ему критиковать ни одну подробность его домашней обстановки.

– Это потому, что ты изрядно потрудился, – произнес граф.

– О нет, мне почти не было трудно. Я только немного вспотел… Впрочем, летом всегда жарко… – И он снова отер лицо красным платком.

Его кресло за столом стояло как раз напротив деда. Оно было слишком высоко, не по его росту, и вообще все: и большие комнаты с высокими потолками, и огромная собака, и лакей, и сам граф – было таких размеров, что мальчик должен был чувствовать себя здесь совсем крошечным. Это, однако, не смущало его. Он никогда не считал себя очень большим или значительным и готов был приспособиться к этой обстановке, делавшей его едва заметным.

Пожалуй, он никогда не выглядел таким крошечным, как теперь, сидя на высоком кресле в конце стола.

Несмотря на свое полное одиночество, граф жил роскошно. Он любил покушать: обеды и сервировка стола отличались всегда парадностью. Цедрик смотрел на деда из-за великолепных хрустальных бокалов и ваз, которые повергали его в неописуемое изумление. Всякий посторонний зритель непременно улыбнулся бы при виде сурового старого джентльмена, огромной комнаты, рослых ливрейных лакеев, зажженных канделябров, блестящего серебра и наряду со всем этим крошечного мальчика, сидевшего напротив своего деда. Граф был вообще очень требователен насчет еды, и бедному повару приходилось иногда переживать неприятные минуты, в особенности когда случалось, что его сиятельство нехорошо себя чувствовал или не имел аппетита. На сей раз он ел с большим, чем обыкновенно, аппетитом, может быть, потому, что думал о другом, а не о вкусовых качествах закусок или соусов – внук наводил его на размышления. Он сам говорил мало, стараясь, чтобы мальчик не умолкал. Он никогда не представлял себе, что разговор маленького ребенка может заинтересовать его, а между тем с удовольствием прислушивался к его болтовне; вспоминая, как он постарался, чтобы плечо внука почувствовало всю тяжесть его тела, желая испытать таким образом силу воли и выносливость мальчика, он радовался, что его внук не оплошал и, по-видимому, ни на секунду не подумал бросить дело на полдороге.