Гранды. Американская сефардская элита - Стивен Бирмингем

христиане, главы компаний и известные адвокаты — один за другим они поднимались на свидетельскую трибуну, чтобы выступить в защиту Урии Леви. В общей сложности показания дали еще пятьдесят три свидетеля, доведя общее число свидетелей защиты до семидесяти пяти. Это было потрясающее представление, которое могло бы показаться комичным, если бы не отличие и очевидная искренность людей, участвовавших в нем. И, конечно же, это был спектакль для трибуны, поскольку с каждым новым судебным днем, с вызовом новых свидетелей внимание американской прессы и общественности все больше приковывалось к тому, что происходило в крошечном зале вашингтонского суда перед относительно малопримечательным следственным органом ВМС. Американцы, никогда не слышавшие ни об Урии Леви, ни о таком понятии, как антисемитизм, теперь воспряли духом и стали занимать разные стороны. В течение нескольких недель, пока шло судебное разбирательство, казалось, что газеты могут писать, а американцы — говорить, ни о чем другом.

Семьдесят пять свидетелей были нелегким испытанием, но, конечно, один голос должен был прозвучать, чтобы завершить шоу: голос Урии. Он достиг своего звездного часа. 19 декабря 1857 года в десять часов утра — суд продолжался уже более месяца — Урия поднялся на ноги и начал: «Мои родители были израильтянами, и я был воспитан в вере моих предков....». Через три дня, 22 декабря, он закончил словами: «То, что сегодня является моим делом, если вы уступите этой несправедливости, завтра может стать делом римского католика или унитария, епископала или методиста, пресвитерианца или баптиста. Есть только одна гарантия, и она заключается в честной, искренней, непреклонной поддержке мудрых, справедливых, беспристрастных гарантий Конституции. У меня есть полная уверенность в том, что вы будете верно придерживаться этой гарантии, и поэтому с такой же уверенностью я отдаю свою судьбу в ваши руки». Члены совета директоров ошеломленно переглянулись. Урия сел на место, что репортер назвал «спонтанной вспышкой искренних аплодисментов».

«Это была, — писала одна из вашингтонских газет, — одна из самых славных, если не сказать блестящих, просьб за всю историю военно-морского флота Соединенных Штатов: просьба о том, чтобы «все было правильно!». Это стало венцом карьеры Урии Леви: в нем говорил полувековой опыт, опыт моряка, но самое главное — опыт американского еврея».

Вердикт суда был единогласным: «Леви морально, умственно, физически и профессионально пригоден к военно-морской службе и ... должен быть восстановлен в рядах ВМС».

Теперь, когда секрет был раскрыт, когда антисемитизм поразил и Америку, как это было на протяжении столетий в реакционной Европе, и лежал на виду у всех — живой, трепещущий, неприятный, факт, с которым нужно было бороться в вооруженных силах, как и в гражданской жизни, — немедленной реакцией стала крайняя неловкость. Теперь военно-морской флот с большим опозданием начал искупать вину за то, как он обращался с Урией. После долгих лет игнорирования его просьб о назначении на морскую службу, спустя всего четыре месяца после вынесения вердикта следственным судом, министр ВМС почтительно спросил его, не желает ли он принять командование шлюпом «Македонский», снаряжаемым в Бостоне, и отправиться на нем в Средиземноморский флот. Урия изящно ответил, что сочтет за честь, а затем — возможно, в духе злого юмора — добавил возмутительную просьбу. Он хотел бы взять с собой свою жену. Она, как он объяснил, «сирота, не уроженка этой страны и не имеет никакой защиты на время моего отсутствия».

Это была неслыханная просьба. Никогда еще в истории американского флота — да и вообще с тех пор — капитану не разрешалось брать на борт свою жену. Но министр военно-морского флота, пытаясь задобрить Урию Леви, быстро ответил, что это, конечно, возможно.

Вирджинии Лопес Леви часто казалось, что она нуждается в какой-то «защите». Любопытная женщина, с огромным интересом к себе, она в поздние годы написала обширные мемуары, в которых долго рассуждала о секрете своего огромного обаяния и привлекательности для мужчин. Однажды она спросила одного из своих многочисленных друзей-мужчин, поэта Натаниэля Паркера Уиллиса, может ли он понять, что делает ее такой желанной. «Я сказала, — писала она, — «Думаю, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять, что я не тщеславная женщина, но было бы глупо и неблагодарно с моей стороны притворяться, что я не замечаю доброты и внимания, которые мне оказывают. Скажите честно, чем вы объясняете такую популярность, которой мне посчастливилось пользоваться?»

Поэт ответил — по словам Вирджинии — следующим образом:

Вы действительно поставили передо мной трудную задачу. Вы просите простого человека, поклонника и поэта, быть абсолютно правдивым с молодой и интересной женщиной, но поскольку ваше желание — мое повеление, я сделаю все возможное. Красота тщеславной женщины может вызывать восхищение мужчин, но она редко вдохновляет их на любовь. Ваша сила сильна, потому что Вы так мало ею пользуетесь. Бесконечное разнообразие Вашего обаяния так же неуловимо, как и Вы сами, и потому трудно поддается определению, но блестящая кипучая шипучесть Вашей молодости подобна бокалу шампанского, которого Вы даете нам достаточно, чтобы взбодрить, не опьяняя. Вы удивляетесь, что мы пьем его до последней капли?

Однажды один скульптор во Флоренции попросил ее позировать ему, и — опять же, по словам Вирджинии — «Он хотел, чтобы я села для его «Аллегро». Я спросила, как она изображена. Он сказал: «Красавица, красавица и красавица». Я категорически отказалась позировать кому-либо, описанному подобным образом, так как была невысокого роста, пухленькая и обладала неземной красотой».

Судя по всему, она была заядлой кокеткой, и в Монтичелло однажды, когда Урии не было в городе, произошел курьезный эпизод, когда Вирджиния увлеклась несколькими пылкими парнями из колледжа, которые по какой-то причине оказались проездом. Она по-девичьи приказала им покинуть территорию дома, но они отказались уходить. И после резвой погони по каменным стенам, по садам, по беседкам и беседочкам Вирджиния написала: «Мы расстались друзьями».

Вирджиния полностью признала заслугу мужа в том, что его просьба взять ее с собой была удовлетворена. «Популярность, которой мне посчастливилось пользоваться у власть имущих, — писала она, — принесла мне необыкновенную честь — мне разрешили сопровождать моего мужа. Эта привилегия, которая с тех пор никогда не предоставлялась, была принята обеими палатами и удовлетворена без протестов».

Ее «бесконечное разнообразие» доставляло немало хлопот ее стареющему мужу. Он старался не отставать от ее молодой энергии и красил свои седеющие волосы и усы в черный цвет. Но и она казалась ему дорогим товаром, и всякий раз, когда они ссорились, это было связано с тем, что она тратила непомерные суммы на одежду