Хмурь - Ирина Лазаренко

Гном качает головой. Конечно же, ему не ясно.

Выпускаю его руку, шагаю к подъемнику. На нём как раз поднимаются рыбалки, хохочут. Кто-то здоровается со мной, кто-то шутливо дергает за завязки косынки, и я удивляюсь, до чего естественно отшучиваюсь в ответ.

Спускаюсь на подъемнике и иду к клетке, чувствуя, как щекочет спину тяжелый взгляд стражника.

В клетке столько же сирен, сколько было прежде, но моей краснохвостой подруги среди них нет.

Когда Птаха взвилась, как морская буря, я растерялся, поскольку мне свойственно теряться в подобных ситуациях. Я не смог предположить, отчего она побежала к большой разделочной, что её поразило при виде обычной клетки с обычными сиренами. Я последовал за Птахой с определенной заминкой, однако почти нагнал её по пути. Стражник кричал нам в спину, но не бросился вдогонку, к серьезному моему облегчению, не посмел самовольно бросить свой пост.

Больше на берегу никого не было.

Птаха подбегает к двери большой разделочной, принимается с отчаяньем дергать её и стучать ногами, кричать и колотить кулаками по доскам. Я на миг пугаюсь, что она повредит свои руки, но тут же на место моего испуга приходит крайнее изумление: Птаха принимается таять, растворяться, словно хлебнула Пёрышка, хотя я, быстро приближаясь к ней, явственно видел, что у неё не было фляги, ничего другого в руках её не было тоже.

Птаха вбегает в большую разделочную по Хмурому миру, открывает и снова захлопывает за собой дверь, а я останавливаюсь в замешательстве. Не знаю, как это у неё получилось, но теперь Птаха была там, где я не могу её достать, мне требуется Пёрышко, чтобы последовать за ней, однако бежать за зельем – довольно-таки далеко, и за это время…

Из разделочной доносится такой оглушительный визг, что я даже отшатываюсь от двери, а затем слышу еще крики позади, оборачиваюсь и вижу, что по берегу бегут два стражника, Зануд и еще несколько мужчин и варок. Это означает, что у меня совершенно явственно не остается ни мига лишнего времени, Пташке же требуется помощь, значит, я должен найти способ попасть в Хмурый мир без Пёрышка.

Я знаю, это возможно, ведь только что я видел это собственными глазами. И я вдруг понимаю, что визг Птахи слышал не ушами, потому что не мог ничего слышать с Хмурой стороны.

Я распахиваю руки навстречу мглистому туману со сладким запахом акации и падаю в Хмурый мир. Воздух в нём плотнее, чем обычно, и я страшусь, что он принял меня от растерянности, а теперь хочет выгнать обратно, однако я не в силах позволить этому случиться.

– Вступаю в тебя без гнева и сожалений, – произношу я и в тот же миг понимаю, что эти слова, столь нужные и важные прежде, теперь утратили всяческий смысл.

Хмурый мир больше не ищет чистоты помыслов и беспристрастности, чтобы вершить справедливость. Его нынешняя справедливость – цветная, отчаянная, жаждушая… очень похожая на Птаху.

Я не пытаюсь больше гадать, а просто иду следом за ней, тоже открываю и закрываю за собой дверь. Зануд и остальные всё равно войдут по солнечному миру, они-то знают, как открывать замок с педалями и большим колесом. Ну и пусть.

На Хмурой стороне, состоящей из одних только теней и кочек, мне не сразу удается разобраться, что именно я вижу, но постепенно в серости проглядывают цветные искры, а силуэты теней становятся четче, кочки расползаются, жмутся к стенам, и я понимаю.

В маленькой разделочной потрошат обыкновенных рыб. В большой разделочной готовят на продажу и рыбу, и мясо, и очень удобно держать эту разделочную на берегу, а вовсе не между морем и лесом, полным дичи.

Птаха, единственное, что есть настоящего среди комьев плотной мглы, скрючилась под одним из потолочных крюков, с которого свисает хвост сирены, посыпанный красными искорками. Птаха рыдает.

Я не вижу, но понимаю, что дверь за моей спиной открывается, я не слышу криков из солнечного мира, но знаю, что там орет и топает ногами Зануд. И Хмурый мир его тоже слышит, потому что вдруг прекращает тихо страдать вместе с Птахой. Он вскидывается, вздрагивает хохолками маленьких кочек, бросает наземь горсть изумрудов и брызги крови.

У меня голова идет кругом, мне непривычно узнавать истину так явственно и так сразу, но Хмурый мир изменился и захлёбывается в собственных открытиях.

Он жаждет справедливости. Он говорит мне, что Птаха – убийца, тьма и зло. Она уже убила Псину, она убила нерожденных детей, а в будущем она станет причиной гибели многих людей и варок. И моей гибели – тоже.

Но сначала будут варки, варки с этого самого берега, потому что это из-за Птахи две луны напьются крови. Из-за Птахи и Накера. И горы упадут в море, огромные волны рухнут на поселения и оставят после себя множество мертвецов, и живые будут завидовать им, потому что вслед за волнами на берега придут творины, ведь к ним взывает Хмурая сторона, они знают, сколько зла им сделали люди и варки, они придут мстить за себя и других.

Мы с Тучей этого не увидим, потому что нас посадят в лодку и отправят в море, и глубокая вода под кровавыми лунами обнимет нас, и мы отправимся туда, в глубокую воду, а Птаха…

Птаха – зло. И как я прежде не видел этого?

Она поднимается, оборачивается ко мне, что-то почувствовав, становится не такой цветной и плотной – не комок мглы, но и не настоящий человек, создание, не принадлежащее ни солнечному миру, ни Хмурому.

Я – наконечник стрелы, разящей зло! Я вершу справедливость!

Под ногами Птахи плещут кровавые волны, и глубоко в этих волнах я вижу наши с Тучей обглоданные черепа.

У меня нет при себе меча, но это не важно, я голыми руками сломаю эту смешную тонкую шейку.

Я иду к Птахе. Я сомну её кровавую тряпицу, это следовало сделать уже очень давно, и тогда мы с Тучей…

Мне остается сделать не более двух шагов, когда Птаха раскидывает руки, словно крылья, задирает голову к потолку, с которого свисают крюки, делает быстрый хриплый вдох и… пропадает.

Мы добираемся до обители на третий день пути по Загорью, в предзакатное время, когда всё вокруг становится свежим и чуточку печальным.

Меня колотит дрожь. Зачем я здесь, на самом деле? Просто мой назидатор подумал, что в Загорье я найду ответы? Непохоже, чтобы тут они были.

В отличие от нашей обители, сокрытой от людских глаз за лесом, горой и озером, загорская раскидывается на склоне холма. Она невелика в сравнении с нашей – похоже, её переделали из старого мастерового поселения, опустевшего после войны. У неё нет огромных широких стен из неотесанного камня, лишь высокая деревянная ограда.

Медный стучит в колотушку, и ворота после долгой заминки открываются. За ними стоит очень худая высокая старуха, у неё прямая спина, длинная косынка, накрывающая плечи, и глубокие скорбные складки у рта. Глаз я не успеваю увидеть, отворачиваюсь, когда она смотрит на меня. Гляжу вокруг, вижу абрикосовые и кушитовые деревья с перезревшими плодами: урожай в этом году богатый, а есть его некому. Впереди – несколько земляных ступеней, а на возвышении – остовы старых домов и несколько крепеньких, со свежесоструганными перилами. За ними виднеется край тренировочного поля, я отчего-то уверен, что оно огромное, но выглядит так, словно его много лет назад забросили за ненадобностью и даже близко потом не подходили, чтобы хоть собрать полуистлевшие соломенные чучела.