Рудольф Нуреев. Жизнь - Джули Кавана

Конечно, в то время Рудольф, «новое открытие» на Западе, вовсе не собирался возвращаться на родину. В январе весь Париж бурлил из-за того, что Дженет Флэннер из The New Yorker назвала «своего рода коллективным помешательством на балете: таких толп не видели со времен Дягилева». Зрители приходили из-за Рудольфа. 12 января «Каннский квартет» давал первое из двух «причудливых, перетекающих одно в другое» гала-представлений в Театре на Елисейских Полях. Артисты выступали без костюмов на пустой сцене, однако зрители сходили с ума, швыряли на сцену цветы и разрывали программы на конфетти. «Я по сей день считаю, что в жизни не сидел в таком сумасшедшем зрительном зале», – признавался музыкальный критик из The Boston Globe. Описывая произошедшее скорее с воодушевлением, чем со знанием дела, и он, и Дженет Флэннер сосредоточили свои репортажи всецело на Рудольфе, лишь вскользь упомянув о других участниках квартета. «Всех интересовал только Нуреев, – вспоминала Соня Арова. – Мне показалось, что нужно поговорить об этом [с Эриком], иначе он доведет себя до болезни»[46].

Перед вторым представлением Эрик так потянул сухожилие, что о его выступлении не могло быть и речи. Не колеблясь ни секунды, Рудольф вызвался исполнить его роли – даже па-де-де Бурнонвиля, которое он видел в Париже, но никогда не исполнял.

«В «Фуге Баха» я исполнял все роли. Я не останавливался… в «Раймонде» я исполнил его коду и его роль, а потом настал черед моего «Дон Кихота». Я только разогрелся, вышел и танцевал лучше! Я не знал хореографии [ «Праздника цветов»], и всего за три минуты до выхода мне показывают, что делать. Я только сменил костюм и продолжал; было довольно рискованно. То, чего я не мог вспомнить, я придумывал. Я не очень ошибался! Мне очень понравилось. Это был мой первый балет Бурнонвиля».

На следующее утро квартет распался: хотя они получили несколько предложений поехать с программой на гастроли, каждый из танцоров решил, что лучше работать самостоятельно. «Все было строго ради эксперимента, – сказал Эрик в одном интервью. – Мы могли заработать много денег, выступая с концертами, но дошли бы до истощения, а в долгой перспективе подобное творчество не могло так же удовлетворять нас, как работа в балетной труппе». У Сони был ангажемент в Нью-Йорке, а Эрик планировал поехать с ней, так как ожидалось, что они с Марией Толчиф примут участие в съемках для телевидения и представят па-де-де из «Праздника цветов». Поскольку Эрик едва мог ходить, ни о каких съемках не могло быть и речи. И тогда Рудольф снова обернул травму Эрика в свою пользу. Поставив будильник, он спустился в вестибюль отеля, встретился с Соней, и, когда они прощались, постарался как можно небрежнее заметить: «Если сумеешь договориться, чтобы я занял место Эрика, будет очень мило».

Ему представилась прекрасная возможность устроить себе дебют в США, особенно после того, как предыдущая попытка окончилась неудачей. За ужином у Раймундо в Париже он познакомился с Полом Силардом, который предложил замолвить за него слово в Америке, но оказалось, что там не интересуются Нуреевым. Переговоры о съемках для телевидения, которые проходили ранее, так ни к чему и не привели. Даже принять приглашение Баланчина и посмотреть в сентябре репертуар «Нью-Йорк Сити балет» не получилось, так как Рудольфу не удалось вовремя получить визу. Однако теперь, с рекомендациями и от Сони, и от Марии, а также с обещанием Эрика выступить в роли наставника, руководство NBC согласилось заменить Эрика молодым русским. За несколько дней телевизионное начальство задействовало нужные связи, и Рудольф получил необходимые документы.

Волнение, которое испытал Рудольф при мысли о том, что он полетит в Нью-Йорк, заглушалось суровым испытанием, которое он должен был пройти, чтобы попасть туда. Перед этим путешествием, самым долгим временем, которое он должен был провести в воздухе, он пережил первый приступ аэрофобии, которая будет преследовать его всю жизнь. «Я привык летать, но… страх растет». Из-за ужасных погодных условий – «говорят, один самолет упал» – его рейс задержали в Чикаго на три часа, прежде чем пилот сделал еще одну попытку добраться до Нью-Йорка. Целый час, пока они кружили над городом, Рудольф убеждал себя: «Ну, скоро мы упадем!» – но, когда они приземлились, он успокоился, особенно после мягкой посадки и беспрепятственного прохождения всех контролей. «Очень красиво, никаких трудностей на таможне… Никаких журналистов, очень тихо, как настоящий отпуск». Решив в тот же вечер посмотреть представление Марты Грэм и ее труппы, он из аэропорта отправился прямо в театр, но из-за разницы во времени не смог посмотреть всю программу до конца. «Я видел первый балет, а она должна была появиться в четвертом… мне захотелось спать, и я ушел. Но то, что я увидел, мне очень понравилось».

Эрик договорился, что они оба поселятся у его агента, Кристофера Аллана, нью-йоркского публициста, который славился своими вечеринками, на которых гуляли всю ночь. «Оперные певцы объединялись с балетными танцовщиками, они пели и ставили сценки, и все отрывались по полной». Пока Эрик и Крис Аллан уединялись в квартире на Восточной Семьдесят второй улице, «чтобы напиться в стельку», Рудольф каждый вечер ездил на такси в центр города, чтобы посмотреть выступление «Нью-Йорк Сити балета». У служебного входа с билетом его ждала помощница Баланчина, Барбара Хорган, которая помнит, как «ошеломлены» были она и ее коллеги, узнав, что Нуреев хочет поступить в их труппу. «Заполучить его – грандиозное дело! В нашем мире не случалось ничего, подобного Рудольфу».

Даже Александра Данилова, когда-то звезда «Русского балета Дягилева» и прежняя муза Баланчина, испытала потрясение при встрече с Рудольфом, когда они столкнулись друг с другом в театре. Он сразу же узнал ее. В училище ему тайно показывали фотографии старых поэтических па-де-де, которые Баланчин создавал для Даниловой, своей партнерши и соученицы, прежде чем они и несколько других танцоров покинули Россию, уехав гастролировать на Запад. И хотя балерина, которая давно сошла со сцены и стала преподавателем, переживала нелегкие времена, ее горделивая осанка, броские украшения и огромные, густо накрашенные глаза как будто передавали ауру прежнего блеска Мариинки.

«Я сказала: «Ах, Нуреев!» – а он сказал: «Ах! Данилова!» Потом я сказала: «Здравствуйте, и как здорово, что вы здесь». Помню, его первое впечатление было таким: «Нет, мне не нравится Америка. Мне ничего здесь не нравится». И я сказала: «Не спешите с выводами, пока ничего не знаете. В Лондоне вы попали под крылышко Марго Фонтейн, вот в чем дело. Поговорим позже, когда вы приедете сюда и будете танцевать». А он ответил: «Я не хочу танцевать в Америке. Мне не нравится». Поэтому я сказала: «Сами увидите, как вы изменитесь».

Не желая выглядеть наивным эмигрантом, Рудольф нарочно высказывался так, чтобы ввести собеседников в заблуждение. Он ожидал увидеть «какую-то чудовищную… архитектуру», он был очарован Нью-Йорком, и еще больше его захватил балет, который он там увидел. Вернувшись в Лондон, он сказал Гослингам: «Я хочу чувствовать Баланчина. Я хочу его есть». В России он был почти единственным, кто оценил красоту «Темы с вариациями», которую Тейя снимал в его отсутствие, потому что он сразу понял, что перед ним вовсе не холодное, бесчувственное произведение, а «история тела». Для него она представляла именно такую хореографию, которую он хотел изучить на Западе: классический балет, не зависевший от сюжета и декораций, балет, который так точно подчинялся музыке, что тембр каждого инструмента казался видимым в исполняемых танцовщиками па.