Рудольф Нуреев. Жизнь - Джули Кавана

Через несколько недель, в канун Нового года, зная, что мать и сестра будут вместе на Ординарной улице, Рудольф позвонил им по телефону. Описав двухмесячные гастроли труппы по Европе и график своих выступлений в Лондоне, Париже и Копенгагене, он попытался рассказать, насколько ему удалось обогатить свои познания в области балета, усвоив новые влияния и в то же время сохранив и приспособив к новым условиям свою русскую школу. Но его слова не произвели на них особого впечатления. Наоборот, мать и сестра пришли в замешательство и сразу же написали ему общее письмо, в котором неоднократно просили не перетруждаться. «Или, как говорит мама, ты вскоре кончишь свои дни на свалке. Красочно? Да. Уж мама-то знает. Слушайся ее». Рудольф говорил им, что он устроился неплохо, что он старается усвоить те элементы в других танцевальных школах, которые обогатят его технику. В свое время Роза внимательно слушала свою соседку Аллу Сизову, которая рассказывала о недавних гастролях Кировского театра по Америке; она пыталась понять, какая жизнь окружает Рудольфа, но была не в состоянии всего понять. Так же она «слушала, но не понимала» слова брата.

Кроме того, в тот же вечер Рудольф позвонил на улицу Зодчего Росси, чтобы поздравить Пушкиных с Новым годом. Он сказал Ксении, что ушел из труппы де Куэваса и находится в Копенгагене, где занимается именно тем, чем всегда собирался: учится у Эрика Бруна. Он описал сцену в аэропорту Ле-Бурже, после которой вынужден был остаться на Западе, однако в отрывистом письме Пушкина, которое пришло в вечер его дебюта, его слова в расчет не принимались. «Передай Александру Ивановичу, что если ему – и Тамаре – нечего больше сказать, пусть лучше совсем не пишут»[45].

Отчаянно желая убедить его в своей любви и поддержке, Ксения немедленно ответила: «Не злись на Папика… Он не знал всего приключения. Он честный и хороший человек».

Тамара, одинокая и несчастная в канун Нового года, тоже отправила «Руденьке» обещание хранить ему верность: «Для меня ничего не изменилось. Я отношусь к тебе так же. Только теперь я испытываю тоску – отчаянную тоску – и задаю себе бесконечные вопросы: где он сейчас? что с ним?»

Известие, что Рудольф жив и здоров, стало для Ксении «успокоительным». Она превратила русское Рождество 7 января в особый праздник в его честь. Тейя и Пушкины сняли фильм о себе на улице Росси, отчасти воспоминание, отчасти признание в любви. В память о своем «четверном союзе» они усадили на то место, где обычно сидел Рудольф, огромного плюшевого медведя. Фильм снимали при свечах, в чудесной атмосфере старого Санкт-Петербурга. Он начинается с крупного плана: из старинного серебря ного чайника разливают чай, молоко из серебряного молочника льется в чашки тонкого фарфора. Потом камера переходит на Александра Ивановича, который размешивает в чае варенье. Он ест кусок пирога, придирчиво осматривая кусок, а Ксения, в восхитительном атласном платье с розами, берет грушу из вазы с фруктами, подносит ее к свету и чувственно снимает кожуру. Пушкин разливает шампанское по хрустальным бокалам и протягивает бокал Ксении, которая, как обычно, первый тост произносит за него. Потом Тейя, одетый в яркий черно-белый свитер, поднимает бокал за здоровье Александра Ивановича. Вот Ксения и Тейя смотрят на фотографию на стене: ее любимый набросок Рудольфа в позе из «Баядерки». Пушкин поднимает бокал, глядя на фото, и его примеру следует Ксения. Она многозначительно улыбается.

Следующая сцена более интимна. Ксения сидит в спальне и накладывает макияж, а Тейя стоит у нее за спиной и медленно, заботливо причесывает ее. После побега Рудольфа они очень сблизились; они искали друг в друге утешения, словно так поддерживали связь с Рудольфом. «Когда Рудик бежал, Ксения перенесла все свои желания на Тейю – их всюду видели вместе». Глядя на эту поистине тургеневскую нежность стильной дамы в возрасте к красивому мальчику, не сразу вспоминаешь о том, что с ними находится и Пушкин с ручной кинокамерой. Рудольф тоже незримо присутствовал рядом. Как будто убеждая его в этом, Ксения берет его фото в рамке, стоящее на ее туалетном столике, и с нежностью ставит перед собой, окружив свечами и духами, – она словно создавала маленькое святилище.

Съемка завершается панорамами Ленинграда, любимыми местами Рудольфа – видами Кировского театра, студии Пушкина, Эрмитажа со стороны Невы. Человек с камерой повторяет его любимый маршрут… Фильм, который в конце концов попал к нему, действовал как мощная песня сирены. Таким же волнующим стало последнее письмо Розы. Она пишет, что она, их родители и Пушкины пришли к выводу: его стремление изучить новые формы балета на Западе – опасная ошибка. «Боюсь, что ты потеряешь себя… Рудик, будь осторожен! Эти годы в училище и в театре: вот где была большая работа». Ленинград, продолжает Роза, – вот где ему место. Там он стал мужчиной, там его понимают и там его сердце. «Там ты можешь полностью раскрыться в смысле творчества». Понимая, что он боится кары, она рассказывает ему об одном грузинском «невозвращенце», который вернулся в Советский Союз, но его ждал всего лишь товарищеский суд. Еще более манящим было ее обещание: если Рудольф вернется, Кировский театр примет его в труппу на то же место, при условии, что он раскается и признает, что был не прав. Далее Роза просит Рудольфа связаться с сотрудником советского посольства в Лондоне, неким Солдатовым, чтобы обговорить технические стороны возвращения. Такое предложение должно было немедленно встревожить его; оно свидетельствовало о том, что письмо написано под диктовку. Вряд ли его сестра была знакома с «сотрудником советского посольства Солдатовым». Его подозрения подтвердились с неделю спустя, когда от Тейи пришло второе предупреждение, посланное ценой большого личного риска, всего через месяц после его допроса агентом Штази.

«Я долго не мог писать. Надеюсь, ты это понял. В России все знают, где и от кого я получаю письма. Ты, наверное, получил от меня одно письмо, но в нем не было правды. Другие, которые я посылал, до тебя не дошли: их перехватывали люди из нашего правительства. В одном я написал много такого, о чем нельзя говорить в этой стране, но умоляю тебя, никому этого не передавай.

Черная Кошка [Тамара] и другие собирают все твои фотографии и т. д. Здесь готовятся к суду – но без тебя.

Я тебе завидую, потому что здешняя атмосфера ужасна. Невозможна. Если хочешь вернуться – лучше не сейчас. Но я не думаю, что ты совершишь такую глупость. Если когда-нибудь соберешься мне звонить, говори очень осторожно. Все мои разговоры прослушивают… Берлин теперь закрыт. Нам очень трудно ездить в Западную Европу. Но это не проблема. Прежде всего я должен завершить обучение, а потом посмотрим, что будет… Я здесь много слышал о твоем успехе. Ксения и Александр Иванович будут очень рады, если ты пошлешь фотографию с тем человеком, который передаст тебе это письмо, а я передам ее им… В Ленинграде все по-прежнему. Соловьев сломал ногу, но, наверное, тебе все это рассказали по телефону. Самое главное – власти с тобой еще не закончили; они хотят тебя схватить. Если соберешься вернуться, подумай как следует – положение сейчас не то».