Отто - Герман Канабеев

в вас. Ждите радуг на небе. В день, когда вы увидите бесконечное множество радуг, знайте – время пришло», – сказал я людям моим и закрыл глаза. Покой, я чувствовал покой. Будто я – тот ребёнок в Марианне, мой ребёнок, уютно устроившийся в теплоте женщины. И мне было так же тепло в моей могиле, как сейчас было тепло ему. Мне не хотелось отсюда выбираться. Как и ему не захочется, и он будет кричать от того, что необходимость жить, та необходимость, которой, наверное, подчиняется даже Бог, заставляет его родиться в тюрьме, из которой он может и не выбраться. Но с первым криком он тут же забудет причину крика. И станет потом жить. Станет взрослеть, стареть и умрёт. Не окажется ни в аду, ни в раю и даже не вернётся обратно в теплоту, породившую его. Он станет ничем в ужасной темноте небытия. Но я не дам этому случится.

Все будет хорошо, люди мои. Иначе быть не может. Это говорю вам я, Отто!

Вместо эпилога

Я хорошо помню день, когда получил эту рукопись. Подходил к концу март две тысячи двадцатого года. Я сидел у себя в кабинете, когда раздался звонок телефона.

– К вам тут мужчина с рукописью прорваться пытается, – запищала секретарь Леночка.

– Ты сказала, что мы не принимаем рукописи в печатном виде?

– Да, я сказала, что нужно отправлять на электронный адрес, – не успокаивалась Леночка, – но у него удостоверение.

– Какое удостоверение? – спросил я.

– ФСБ, – прошептала в трубку Леночка так, словно разгласила государственную тайну.

– Вот как, ну хорошо, пускай заходит, – ответил я и положил трубку.

Такого в моей практике ещё не было. «Интересно, что могло понадобиться от меня столь серьёзному ведомству», – подумал я и почувствовал в груди холодок предательского страха. Удивительно, какое впечатление на обычного, даже законопослушного гражданина производит сакральная аббревиатура – ФСБ. Я судорожно мысленно перебирал все свои поступки или невзначай сказанные фразы, посты в соцсетях и даже изданные книги, из-за которых мог случиться такой неприятный визит. Я встал из-за стола, прошёлся по кабинету из угла в угол и снова сел на место. «Да что такое! Чего ты испугался?» – вспылил я сам на себя. В дверь аккуратно постучали. Я почему-то думал, что посетитель войдёт в кабинет, как минимум высадив дверь ногой.

– Входите, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, но вместо этого получилось что-то среднее между писком и кашлем.

Вошедший в кабинет человек был совсем не похож на Феликса Дзержинского. Передо мной стоял мужчина средних лет с аккуратно подстриженной, как сейчас модно, бородкой. Причёска тоже по моде: сверху много, по бокам выбрито. Одет он был в тёмные джинсы, в красные с черным кроссовки New Balance и в чёрную кожаную куртку поверх красной толстовки с капюшоном. Он не то что не походил на Феликса Дзержинского, он вообще никак не вязался с образом эфэсбэшника. Хотя с чего я решил, что он должен выглядеть как-нибудь иначе? Я же никогда до сих пор живьём этих товарищей не видел. Но кое-что в его внешности было пугающим – четыре шрама на левой щеке, словно оставленные когтистой лапой.

– Добрый день, Константин Лейба, – представился мужчина и протянул мне руку.

– Добрый день, – я встал из-за стола. Мы обменялись рукопожатиями.

– Я присяду? – спросил мой посетитель.

– Да, конечно, – ответил я и сел обратно.

Константин сначала опустился на стул, но тут же встал и достал из-под толстовки толстую папку. Он положил папку передо мной на стол и сказал:

– Почитайте, думаю, вы захотите это опубликовать.

Он сказал так, будто у меня не было выбора.

– Я оставлю вам визитку, если возникнут какие-нибудь вопросы, а они, уверяю вас, обязательно возникнут, звоните.

– Хорошо, – ответил я и взял папку в руки. – Можно один вопрос?

– Да, – ответил Константин.

– Если я решу, что рукопись не годится для издания, тогда что?

– Ну не годится, так не годится, что поделаешь? Найдём того, кому сгодится. У вас вообще какие карьерные планы?

– Я не думал об этом, если честно, – ответил я.

– Может, стоит подумать.

Он встал из-за стола, я тоже поднялся.

– Я думаю, вам понравится книга. На этом всё. Жду звонка.

Я проводил его до дверей и, когда дверь за ним закрылась, вернулся за стол. Открыв папку, я прочитал на первом листе: «Отто. Роман».

Рабочий день подходил к концу. Я взял рукопись с собой и вечером дома, поужинав и напившись кофе, начал читать.

Я дочитал, когда над городом ещё не поднялось солнце, но уже слегка обожгло горизонт. В голове было пусто и глухо, словно меня огрели пыльным мешком с картошкой. Я подошёл к окну и смотрел на просыпающийся город. Всё было как всегда. В окнах соседних домов вспыхивал свет. Рассветного солнца людям ещё не хватало для того, чтобы налить воду в чайник и ждать, сложив руки на груди, пока он закипит. Солнца ещё не хватало, чтобы расстроиться от того, что насыпанный в чашку растворимый кофе нашёл на дне чашки влагу и теперь превратился в грязно-коричневую жижу. Солнца ещё не хватало, чтобы успокоиться от того, что насыпанный поверх кофе сахар скрыл эту грязно-коричневую жижу. Солнца ещё не хватало. Солнца, казалось бы, не хватало, но в тот момент, когда кипяток превратил грязно-коричневую грязь с сахаром в то, в чём заключается утро, светило разгорелось и света стало так много, что людям с чашками кофе в руках стало неуютно. И этот свой «неуют» кто-то побежал убаюкивать на балкон, надеясь, что поможет сигарета. Кто-то встречал утро, сидя на табурете, пытаясь справиться с похмельем. Кто-то уже с утра был расстроен, кто-то был вдохновлён, но всех этих разных людей объединяло одно: никто из них не знал, что в мир приходил Отто – сверхчеловек. Что он был порождён могилой и теперь уже сгинул, пытаясь спасти человечество. Это было совсем не важно. Важно было, что чайник в это утро закипел, важно было, что солнце встало, а влага, оставшаяся в кружке, превратила кофе в грязно-коричневую жижу.

Конечно, Отто не был библейским спасителем, не был сыном Божьим. Но тем и отличался сын Бога от сверхчеловека – зная о пути в царство Божие, не заставлял туда идти насильно. Он, как и Отто, любил людей, видел, что они ленивы и грешны, но оставлял им свободу выбора.

Я простоял глядя в окно больше часа. За это время медленный от ночного сна город разогнался и начал раскидывать выходящих из подъездов людей по тротуарам,