Отто - Герман Канабеев

тёмном или о светлом, можете воспринимать так, как написано. Мысли похожи на облака, сотканные из мириад микроскопических разрядов статического электричества, облака могут быть тёмными, светлыми или нейтральными; нейтральные похожи на облака в слегка пасмурную погоду. Замысел худощавого был светел из-за его пока только возникающего желания создать литературное произведение. Что удивительно, желание это родилось на моих глазах, и причиной стал я и моё появление.

Отцу было скучно. Его пресытила жизнь, и моё появление пробудило хоть какой-то интерес. Он пытался понять, что будет спустя время. Что получится.

Женщина грустила. Её грусть была мне не ясна, словно в ней не было причины. Или, возможно, причина ускользала от меня. В тот момент мне сложно было поверить, что грусть действительно может существовать без видимой причины. Женщина с интересом поглядывала на худощавого, но её интерес существовал одновременно с грустью. Совсем другими глазами она смотрела на меня: в её взгляде была причина, но причина пока оставалась сокрытой.

Мне нравились эти трое. Я ещё не понимал их, но они людьми казались хорошими, если тогда я вообще правильно понимал, что есть хорошо, а что есть плохо. Я решил, что мне стоит лучше разобраться в природе этих троих: через них я лучше пойму себя теперешнего, здесь возникшего. Но для этого мне нужно опуститься до их миропонимания, проникнуться их чаяниями, их разочарованиями, радостями и печалями, понять суть их чувств. В текущем своём состоянии у меня нет никакой возможности разобраться во всём этом. И я принял решение позволить разуму деградировать до состояния мыслящего и знающего вместо того чтобы оставаться разумеющим и ясным.

  

Интернет, телевизор и книги должны были помочь мне заслонить мой разум такими же тёмными, светлыми и нейтральными облаками, как у этих троих. Мне нужны их страхи и надежды, их любовь и ненависть, через это я пойму, зачем я здесь, зачем я – Отто.

Я ел знания огромными кусками. Языки и науки я впитывал в себя, как сухой песок пустыни впитывает первый за много веков дождь, пока не споткнулся, начав изучать религии и учения. В них оказалось так много зла, страдания и боли, столько тёмных облаков, что я не мог пробиться к их сути. Только опыт мог мне дать понимание. Идея любви и сострадания для меня также осталась непознанной. Сколько бы информации я ни впитывал, яснее не становилось, я только ещё больше запутывался и терял смысл. Мне казалось, там должен быть путь, который нужно пройти, но пути не видел и решил, что придётся прокладывать его самому. Мне в этом должны будут помочь худощавый, женщина и отец. Теперь я уже знал, что отца зовут – Андрей Михайлович Цапкин, женщину – Марианна Думкина и она его дочь, по крайней мере, они оба так считают. Имени худощавого я ещё не знал, а когда узнал, мне показалось, что больше для него подходит – худощавый.

  

Я не знал других людей, и в этих троих меня поразило, что они живут так, будто смерть не придёт никогда. С самого моего появления я постоянно думал о смерти, ну или, в моём случае, о том моменте, когда я перестану быть. Сложно осознать смерть, если никогда не рождался, но вот они, почему они так беззаботно живут – это оставалось для меня тайной. Ведь каждый новый день приближает их к смерти, да и вообще не факт, что сегодня, например, не последний день. Я не понимал, почему они ничего не предпринимают, почему не ищут пути избежать смерти. Или хотя бы понять, что это, и строить свою жизнь в соответствии с ней. Нет, они жили беззаботно. Да, конечно, я видел в их мыслях страх смерти, но вместо того, чтобы использовать страх для развития, они всеми силами отгоняли его, словно боялись тем самым привлечь смерть. Оттого их жизнь мне казалась бессмысленной. Это вызвало во мне первое по-настоящему человеческое чувство, которое доселе было незнакомо – жалость. Ничтожное, недостойное человека чувство. Они стояли на пороге самого грандиозного события всей жизни – смерти.

Изучая смерть так, как её понимают люди, я понял, что единственный вид смерти, о котором они могут думать – это одновременная смерть для всех живущих – апокалипсис. Вот здесь люди едины. Они могут долго размышлять об этом, они способны даже посмеяться над такой смертью. Но главное, чтобы погибли все и сразу, и желательно знать заранее, что апокалипсис точно произойдёт, чтобы успеть сделать что-нибудь безумное, чего они не могут позволить себе сегодня, несмотря на то что личный апокалипсис всё-таки случится с каждым. Наверное, людям невероятно страшно умирать поодиночке, когда остальные остаются жить. Мне захотелось объяснить им, показать всё так, как видно мне, но я осознавал, что это невозможно. Тогда я впервые подумал о том, что и не надо ничего объяснять, а просто сделать за них то, что они сами должны были бы сделать. Но как я смогу им объяснить, что можно не умирать? До тех пор, пока они уверены, что после смерти что-то есть, все их глупые представления о рае, аде или просветлении, они никогда не решатся не умирать. Как показать им то, что вижу я, объяснить, откуда я пришёл, рассказать о слиянии с истиной, о свободном бытии, о настоящей свободе, а значит, о бессмертии? Что я могу рассказать им о свободе, если они даже не знают, что в тюрьме? Но я могу сделать их свободными, и это, скорее всего, возможно только против их же воли. В понимании растворилась моя жалость, и на её месте родилось сострадание, а родившись, показало мне путь. Мне предстояло самому пройти через привычные человеческие заблуждения, самому научиться бояться смерти, чтобы не допустить ошибки.

Шаг второй. Быть человеком

Люди. Вокруг стало так много людей. Цапкин водил к нам друзей и знакомых показывать меня, как диковинную зверушку. Что ж, я понимал его: я начал быть человеком, и теперь многое в поведении людей мне было понятно. Я пытался сказать ему, что, может быть, не стоит привлекать внимание к моему появлению. Мало ли, что будет дальше. Но он уверял, что люди, которые оказываются у него дома, – из тех, кому можно доверять. Откуда у него такая уверенность, и как можно вообще доверять людям, какими бы близкими они ни были?

Мы сблизились с Марианной Думкиной. Женщина была не просто добра ко мне, я видел в ней зарождающееся чувство, природа которого пока оставалась скрытой. Но чувство было светлым, и, что совсем удивительно,