Отто - Герман Канабеев

Октябрьское небо было безоблачным. Пока ещё тёплое солнце побеждало утреннюю прохладу. Я решил спуститься до Охотного ряда, дальше пройти Александровским садом, затем направо и к Новому Арбату мимо Библиотеки имени Ленина. Нырнуть в арку в самом начале Нового Арбата, от центра по правой стороне дойти до дома писателя, где жил Цапкин, и домой.

Несмотря на ранний час, людей было много. К Красной площади поднималась цепочка туристов. Люди уже толпились у Вечного огня, ожидая смены караула. Я попытался вспомнить, какой сегодня день недели, и не смог. Пришлось посмотреть в телефоне. Оказалось – воскресенье. Уже на Новом Арбате я остановился перед аркой. Машины нервно дёргались со светофоров. Люди, несмотря на выходной день, шли плотным потоком. Лица у всех были серьёзны, почти никто не смотрел по сторонам, они все куда-то спешили. Так много разных людей, так много разных глаз. Мне стало не по себе от мысли, что скоро для них всё закончится. Да, я верил Отто, верил в то, что это не совсем смерть, что там будет настоящая свобода, но ведь люди даже не подозревали, что их планам не суждено осуществиться. Не случится ничего из того, о чём они мечтают. Их дети не окончат школу и не выучатся в университетах, не родят своих детей. Кто-то не достроит дом, кто-то так и не купит жене или мужу подарок на день рождения. В этом свете план мертвеца мне показался бесчеловечным, но, с другой стороны, я ведь не знаю, что за пределами человеческого, где, по словам Отто, первозданная истина – подлинная свобода. Да что я вообще в этом понимаю? Разве я сверхчеловек, разве я могу хоть немного приблизиться к пониманию, что есть у Отто? Не нужно ли мне просто слепо довериться тому, кто знает, возможно, всё? Я прошёл через арку. Здесь стало тише, намного тише, и почти не было людей. Редкие прохожие. «Что ж, апокалипсис так апокалипсис. Время и история рассудят. Да и, в конце-то концов, история, если и должна с кем-то считаться, так только с тем, кому было предначертано определять её ход и развитие. А кто ещё может, если не Отто? Чего они стоят, людские надежды и чаянья, да вся человеческая мораль – какой в них смысл? И вообще, отдать мораль на откуп человечеству – то же самое, как обречь его на гибель, то же самое, что разрушить мир, и кто ещё может этот мир спасти, если не Отто? Кто, кто, кто? Все мои сомнения – только разум, а Отто выше разума», – подытожил я для себя.

Задумавшись, я не заметил, как прошёл мимо дома-музея. Я оказался у баскетбольной площадки, что располагалась чуть дальше. Я вернулся немного назад и понял, почему прошёл мимо. Теперь дом писателя был обнесён высоким забором. За ним урчала техника. Я ухватился за край забора и подтянулся. Во дворе вовсю шли строительные работы. Видимо, после смерти Цапкина дом писателя всё-таки решили превратить в нормальный музей и открыть его для посещений. «Ну что ж, резонно», – подумал я, но всё же почувствовал лёгкую грусть от того, что это место стало чужим. Странно, что я загрустил именно от ощущения чужого дома, а не потому, что Андрей Михайлович Цапкин умер. Интересно, что почувствовал Отто, когда узнал о его смерти, и почувствовал ли вообще хоть что-нибудь? Стало бы мне грустно, если бы умерла Марианна Думкина? Я не смог дать себе ответ на этот вопрос. Сейчас мне казалось, что оба они – и Думкина, и Цапкин – совсем чужие мне люди, и дело было не в них, а исключительно в Отто. На самом деле только он всегда был мне интересен. Как я умудрялся ревновать Думкину к Отто? Теперь я удивлялся своим прежним теплым чувствам. Как вообще понять, когда чувствуешь что-то по-настоящему, а когда чувства – всего лишь своего рода душевный и телесный комфорт. Вот злость, досаду, печаль точно ни с чем не спутаешь и не скажешь потом, что не злился в прошлом, не досадовал и не печалился. Всегда знаешь точно в таком случае, что было, когда и по какой причине. Может, только негативные чувства в человеке и есть настоящие, а всё остальное – только приятные промежутки, когда не испытываешь разрушительных эмоций? Черт его знает, как оно на самом деле, но это открытие оказалось для меня мучительным. В этот момент я во всём, что есть во мне как в человеке, усомнился. Кто я вообще такой? Когда я есть я, а когда я – только тот, кем хотел быть? С такими мыслями я дошёл до своего дома, открыл дверь и вошёл в квартиру.

Я плюхнулся на диван с банкой колы в руке, не решаясь её открыть. Что, если Отто обманул и я уже не вернусь? Разгадать его замысел невозможно, пока он сам обо всём не расскажет. Но, с другой стороны, если будет так, как он сказал, мне этой участи всё равно не избежать, тогда какая разница – сейчас или потом? Что это меняет? Книга – а что мне эта книга, если меня не будет. Я, в отличие от Цапкина, на вечность никогда не претендовал и не мучился от того, что после меня ничего не останется. По крайней мере, не так я был озадачен вечностью, как Андрей Михайлович. Да и что это вообще такое – оставить после себя след? Все следы когда-нибудь заметут пески времён.

Потянул за колечко, из банки пшикнуло. Я залпом опустошил её, не почувствовав никакого постороннего вкуса. Обычная кола. Расположившись удобнее на диване, я закрыл глаза. По рукам и ногам побежали мурашки, как бывает от холода. Затылок потяжелел, словно налился свинцом, и мне показалось, что я не смогу оторвать голову от дивана, если захочу. Несмотря на то, что глаза были закрыты, я увидел, как что-то ослепительно вспыхнуло, будто я посмотрел на сварку, и тут же стало темно и глухо. Я почувствовал, что падаю, проваливаюсь куда-то и…

Очнулся я, как и обещал Отто, через час.

Я не стану описывать, что со мной произошло, потому что мой рассказ полностью совпадёт с тем, что уже описывал выше Андрей Михайлович Цапкин, когда попробовал препарат. Я специально убедился в этом, открыв в телефоне файл моих заметок и пролистав его до нужного места. Могу рассказать только, о чём думал и что чувствовал после возвращения. Я был разбит. Нет, не так, я был уничтожен, раздавлен, разорван на части. Никогда до этого я не испытывал такого всепоглощающего отчаяния. Его