Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь

– Ты хочешь что-то спросить у него? – спросила скрипка.

– Откуда ты знаешь?

Их пальцы говорили между собой, ноты переплетались, музыка омывала их одним и тем же расплавленным потоком. Он видел ее дедушку, который улыбался, который говорил «о», который говорил «а», который говорил: «Иди сюда, удиви меня, muchacha». – «Ох, – воскликнула Калипсо. – Я вижу мальчика, он здесь, вместе с нами, он смотрит на нас. Маленький мальчик в холле большого отеля. Какой у него грустный вид! Серьезный и молчаливый, он вжался в большой диван. Он спрашивает себя, куда ушла его мама, не в опасности ли она, ему за нее страшно». – «Это ты, маленький мальчик в гостиничном холле?» – спрашивала скрипка.

«Да, это я, – признавался он тотчас. – Я никогда никому об этом не говорил. Никогда не рассказывал об этом мальчике. Ему было восемь лет, ему было десять лет, он видел все в белом цвете, не было цветов, и ему было грустно, не за что было зацепиться, я думаю, он потерялся в мире. Он искал слова, но не находил их. Он не знал, как наложить слова на всю эту белизну, которая душила его. Это было слишком для него. Он вставал и шел к парку, к деревьям, к газону, к петуниям, к каннам, к незабудкам, к мхам, он искал цвета».

«Ты увидишь, я приручу его, – сказала Калипсо, нимфа-чаровница, – я поговорю с ним, успокою, он все забудет, я возьму его на ручки, я буду как тысяча сирен».

И скрипка заиграла нежно-нежно, звуки ее обвились вокруг мальчика:

– Ты можешь плакать, ты можешь говорить, ты не обязан что-то изображать.

– Мужчины не плачут, – возразил малыш.

– Плачут-плачут, – вставила Калипсо. – Конечно же, плачут. Давай поплачем вместе.

И скрипка заплакала вместе с ним.

У Гэри сжалось сердце, он схватил мальчика за рукав, сказал ему: «Я так счастлив, что нашел тебя». Калипсо замедлила темп, посмотрела, как они идут мимо, подтолкнула малыша к Гэри: «Давай, поговори с ним, поговори с ним!» И ребенок оказался совсем рядом с Гэри.

Гэри вскрикнул, он почувствовал руку мальчика в своей, он выпрямился, оглушенный счастьем, объятый радостью, всем телом навалился на руки, он сильный, он свободный, все барьеры летят, разбитые вдребезги, воды поднимаются, ему хочется кричать, петь, хочется заставить плакать самого Бетховена: «Спасибо, старик, спасибо, что ты пишешь такие прекрасные вещи, вещи, которые уносят далеко-далеко, которые возвращаются назад, как воздушный змей, роняя на лету драгоценности». Он хотел обнять Калипсо, не смог, тогда он положил ее на фортепиано, поцеловал ей веки, его пальцы соорудили лестницу на небо, он протянул ей руку, чтобы увести ее с собой. Она посмотрела на него, улыбнулась, сказала да. И поднялась по лестнице вместе с ним.

Ширли услышала крик ребенка. Он отозвался в холлах всех больших отелей, где она бросала его, потому что ей не с кем было его оставить, потому что тот человек был в номере и она не могла заставлять его ждать. Человек считал каждую минуту опоздания и заставлял ее платить за все. Она это знала. Это было сильнее ее, она должна была подняться в номер, она бежала по лестнице за этажом этаж, задыхаясь, бросалась в закрытую дверь, колотила, просила позволения войти.

Позволения немного себя помучить.

Она просила прощения.

Она говорила: «Делай со мной что хочешь, но прости меня».

Он усмехался, смотрел на нее, предвкушая все зло, которое сделает ей сейчас. И разражался хохотом.

И когда все бывало кончено, потому что так это надо назвать, когда все бывало кончено, она уходила, стыдясь, словно испачканная этой встречей. Она забирала из холла маленького мальчика. Вставала перед ним на колени, просила прощения. Сколько раз она так просила у него прощения?

И вот теперь она услышала крик мальчика и сказала себе: «Я была чудовищем». Ее сын, ее чудный маленький сын. Он на сцене, он играет, отдает всего себя. Он только что рассказал ей свою тайну. Жалоба маленького мальчика вошла в ее сердце. Он показал ей небеса, он показал ей красоту, она хотела идти за ним, не хотела больше покидать его ни на минуту. Хотела остаться на той высоте, которую он задал. Не падать ниже.

Вечно она совершает одни и те же ошибки.

Она подумала о мужчине, которого обнимала возле такси: «Я не люблю его, я не люблю его, я люблю только тех, кто исчезает, кто не смотрит на меня, кто плохо обращается со мной, наказывает меня за что-то. Я ничего не понимаю в любви, я должна все начать с начала, все униженно и старательно начать с нуля.

Я не люблю его, я не люблю его, я не люблю его».

Начиная с первых нот, сыгранных Гэри, Гортензия уверилась: он не здесь. Но потом она услышала жалобу. Она почувствовала боль, слезы навернулись ей на глаза, она пыталась совладать с собой. «Все же хорошо, ты что? Ты же не заплачешь? Не испортишь свой макияж?

Как же он прекрасно играет!

И как прекрасно отвечает ему девушка на скрипке.

Она словно вгрызается ему во внутренности, вживляется в него. Она увещевает его, он соглашается, раскрывается, как апельсин, на две половинки. Они одни в этом зале, словно все остальные эвакуированы по внезапной тревоге. Они счастливы – и страдают, в их игре и радость, и боль. Но эту боль, вот что странно, они преображают в магический любовный напиток, и несется над залом песнь великолепного триумфатора.

Они рассказывают друг другу истории. Истории только для них двоих. Они в нас не нуждаются. Совсем как я, когда крою мой пиджак из вельвета. Хороший должен получиться пиджачок, желтенький такой. Правильно я выбрала этот цвет. И ткань тоже, мягкую, но плотную. Хорошо сидит, мягко облегает. Очень важно выбрать материю. И вообще, все материалы для шитья. Как, к примеру, платье этой девушки, Калипсо. Просто чудо. Интересно, она даст мне его на некоторое время, чтобы я могла посмотреть, как оно сшито? Странная девушка, некрасивая, но это ничего не значит. Она – сама грация, когда играет на скрипке. Хочется греться в лучах ее кожи, цепляться за ее скрипку, улететь вместе с ней. Она волшебница. Не стоит ли мне встревожиться? Нет, не думаю. Вся опасность, скорей всего, исчезнет, когда она отложит свой смычок».

«Я не люблю его, я не люблю его», – повторяла Ширли. Соната закончилась, раздались аплодисменты, зрители выражали свой восторг по поводу выступления Гэри и Калипсо. Весь зал стоял и изо всех сил хлопал в ладоши.

– Это успех, не станем скрывать это от себя, – объявила Гортензия. – А я знала, я знала!

Гэри и Калипсо поприветствовали зал. Поклонились. Переглянулись.

– Я бы хотел, чтобы это длилось вечно, – прошептал Гэри.

– Я могла бы играть так до утра, – шепнула Калипсо.

Внезапно резкий свист хлестнул их по ушам, они подняли головы, точно их призвали к порядку. Это Гортензия, встав ногами на кресло и засунув два пальца с крупными кольцами в рот, свистела, как неукротимый вождь племени воинственных апачей. Она выпрямилась и завопила: «Браво-о-о-о». Гэри послал ей воздушный поцелуй.