Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь

Он достал носовой платок. Рука бессильно упала на бумагу, которую ему прислал его коллега Филип Мартинс. Приглашение преподавать в одном из китайских университетов. Он слишком стар, чтобы делать карьеру в Китае. Филип Мартинс прекрасно это знает, он просто пытается его унизить, подчеркнуть его возраст. Китайцы строят университеты, концертные залы и вызывают из Америки самых именитых профессоров. Они им щедро платят, учитывают любые их пожелания. Мало-помалу национальные таланты уезжают за границу. Филип Мартинс с ними в контакте. Но он не решался сказать да. Хотел узнать его мнение. Или хотел, чтобы профессор узнал, что ему сделали это предложение. «Да, мне такое не грозит, – сказал себе Пинкертон, поглаживая тонкую шерсть в ушах. – Судьба ласкает молодых и рьяных… но зато у меня есть два глаза и два уха, и я как никто умею распознавать молодые дарования».

Он присутствовал на репетициях студентов, которые должны были играть в этот вечер. Проскальзывал в залы, где они работали, садился, клал ногу на ногу, закрывал глаза, слушал, отбивал пальцами ритм. «И должен сказать, – пробормотал он, засовывая длинные руки в карманы, – я отыскал несколько самородков, видимо, нас ждут приятные сюрпризы.

Точно, это будет впечатляющее представление. – Нос его вновь вспотел, он вытер его рукавом, полюбовался блестящим следом на пиджаке, вытер об штаны. – Эти юноши и девушки так талантливо, так вдохновенно создают такие прекрасные звуки! Они в каком-то смысле мои дети. Интересно, смогу ли я сказать это по телевизору?»

Он взволнованно затряс головой. «Ах, ну да! Они не могут не сказать о Джозефе Пинкертоне. Так же, как и об Адели Маркус, которая выпустила из стен школы в мир множество знаменитых пианистов. Я хочу оставить свое имя в истории, подобно тому, как улитка оставляет блестящий след на своем пути. Те нетерпеливые бизоны, которые топчутся под моей дверью с отвертками, чтобы снять мою табличку и вместо нее повесить свою, тоже поразбегутся. Джозеф Пинкертон еще долго просидит в кресле, обитом бледно-салатовым бархатом. А нечего дразнить старого волосатого льва, он способен защищаться!»

Он злобно расхохотался и еще раз пригладил волосы в ушах.

И вот уже шесть сорок пять, люди занимают места в большом амфитеатре школы. В благопристойном жужжании толпы можно различить родителей, которые обмениваются милыми улыбками, пытаясь скрыть уверенность, что именно их чадо добьется успеха. Друзья тоже тут, готовы поддержать «своих» аплодисментами. Преподаватели снуют в первых рядах, пожимают друг другу руки, они счастливы оказаться бок о бок с признанными профессионалами, которые решат судьбу лауреатов, тех, кто будет приглашен на фестивали в Тэнглвуде, в Аспене, в Цинциннати, тех, кого представят на самые престижные конкурсы с самыми большими премиями.

Ширли и Гортензия – группа поддержки. Они читают программу, где присутствуют имена Гэри и Калипсо. Гортензия горделиво несет свой пучок-гнездо. Ширли держится очень прямо, смотрит на сцену. Ее левая нога трясется от волнения, она случайно толкает ногу Гортензии.

– Не волнуйся, – успокаивает ее Гортензия. – Все будет хорошо.

– Они выступают в самом начале, думаешь, это хорошо?

– Они их всех уделают, вот поглядим!

Гортензия видит имя Марка в программе и пытается расшифровать имя его партнерши.

– Твой пучок получился очень удачным, – говорит ей Ширли, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь еще. – Я думаю, что просто очень боюсь за него.

– Само собой. Он работал как вол, репетировал по двенадцать часов в день, так что ему остается только победить. И потом он лучше всех, отныне и вовек.

Она представила себе хвалебные статьи критиков. «Пианист Гэри Уорд вошел, никак не поприветствовав публику, сразу сел за рояль и сыграл сонату Бетховена. Музыку, точно пришедшую из космоса. Он был полностью погружен в тончайшие хитросплетения нот, рожденных магией пальцев, игрой сочленений. Он, впрочем, ничего не сочленял, а устанавливал невесомое, давал ему плоть и кровь, наделял сиянием, глубоким и струящимся, в общем, под его руками рождался новый мир, удивительно личный для такого молодого музыканта. Veni, vidi, vici, он пришел, он сыграл, он победил, и ушел он так же, как и пришел: неземным существом. Сегодня вечером родился гений, и имя ему – Гэри Уорд!»

Вот что я написала бы, если бы была критиком. Она слегка прихлопнула свой пучок, смочила алые губы и сконцентрировала взгляд на сцене.

Свет слегка приглушили, шепот умолк. В тишине слышались еще покашливания, скрип кресел, голоса опоздавших, потом шум вовсе смолк и установилась тишина.

Первой вошла Калипсо, на ней было длинное платье, расшитое жемчужинами, оно сияло в лучах прожекторов. За ней шел Гэри, мрачный и торжественный, в черном пиджаке. Воротник белой рубашки был расстегнут, галстук он так и не надел. Они сели рядом, открыли партитуры, опустили головы, чтобы сосредоточиться, затем выпрямились, обменялись взглядом и начали первую музыкальную фразу.

«Как он прекрасен!» – прошептала Гортензия, толкнув Ширли локтем в бок.

Прежде чем занять свое место, Калипсо произнесла эти слова: «Аbuelo, я буду играть для тебя, я помогу тебе произнести другие, новые о”, а”, научиться говорить cielito mío”, amorcito”. Ты будешь гордиться мной». Она, храня перед глазами образ деда, посмотрела на Гэри, наложила смычок на скрипку и сыграла три первых такта вступления.

То умоляющий, то нервный, то радостный напев «Весенней сонаты» Бетховена взвился к потолку, ноты заговорили. «Abuelo, abuelo, слушай, семьдесят шесть лет – это еще не старость, ты сам недавно говорил так. Аbuelo, я хочу, чтобы ты говорил, чтобы ты ходил. Раскинь руки, я бегу к тебе». Образ ожил, дедушка улыбнулся, морщины вздернулись к вискам, он поднял руку, подвигал пальцами, отбил ритм, раз-два-три, раз-два-три, нахмурил брови, чтобы проследить за звуками, которые могли разбежаться или, наоборот, сгрудиться в одном месте. Он склонил голову набок, закрыл глаза, и на его лице можно было прочитать неизъяснимое блаженство.

Она стояла на сцене. С Гэри и Улиссом. Она словно испарялась, легкая и живая, словно превращалась в каплю дождя. Тут она скинула свои вышитые жемчугом туфельки, схватила за руку деда, вытащила его из инвалидной коляски, и они полетели, уцепившись за его скрипку, они поднялись до небес, у них больше не было никаких границ. Она повернула голову и встретила взгляд Гэри, настойчивый, молящий, он подсоединялся к ней, рассказывал свою историю. Она услышала его, задержалась по дороге к небу, прислушалась. «Скажи мне, скажи мне все, Гэри, – прошептала она, проводя туда и обратно смычком по струнам, – расскажи мне свою историю».

Гэри услышал звуки смычка Калипсо, увидел, как она танцует вокруг него босая, она подхватывала звуки фортепиано, грузила их на спину, сгибалась, распрямлялась, колыхалась, удалялась, приближалась. «Не уходи, – молил он, – не уходи, я расскажу тебе один секрет».

Скрипка стала еще тише, как будто давала место, чтобы он смог сказать свою речь.

– Жил-был один маленький мальчик, – сказали за Гэри ноты сонаты, – жил-был один маленький мальчик, и я обещал, что сыграю для него этим вечером, я хочу вновь найти его, это ключ ко всей истории.