Час презрения - Анджей Сапковский

– И ни один чародей не продумал все случившееся заново?Даже после того как Нильфгаард убивал и жег все и вся в Аэдирне, ни один из нихне бросил Вильгефорца, не присоединился к Филиппе?

– Ни один.

Геральт молчал долго. Наконец очень тихо сказал:

– Не верю. Не верю, чтобы никто не отрекся отВильгефорца, когда истинные причины и последствия его предательства вылезлинаружу. Я, как всем известно, наивный, неразумный и анахроничный ведьмак. Но япо-прежнему не верю, чтобы ни у одного чародея не проснулась совесть.

Тиссая де Врие поставила тщательно отработанную,замысловатую подпись под последней фразой письма. Подумав, добавила рядомидеограмму, означающую ее истинное имя. Имя, которого никто не знал. Имя,которым она не пользовалась очень-очень давно. С тех пор как стала чародейкой.

«Жаворонок».

Отложила перо. Старательно, ровненько, точно поперек исписанноголиста пергамента. Долго сидела неподвижно, уставившись в красный шар заходящегосолнца. Потом встала. Подошла к окну. Какое-то время глядела на крыши домов.Домов, в которых в это время укладывались спать обычные люди, утомленные своейобычной человеческой жизнью и трудами, полные обычного человеческогобеспокойства о судьбах, о завтрашнем дне. Чародейка взглянула на лежащее настоле письмо. Письмо было адресовано обычным людям. То, что большинство обычныхлюдей не умело читать, значения не имело.

Остановилась перед зеркалом. Взбила волосы. Стряхнула сбуфов рукава несуществующую пылинку. Поправила на декольте ожерелье из шпинели.

Подсвечники у зеркала стояли неровно. Видимо, служанкатрогала их и переставляла во время уборки. Служанка. Обычная женщина. Обычныйчеловек с глазами, полными страха перед наступающим. Обычный человек,затерявшийся в полотнищах времён презрения. Обычный человек, пытающийся обрестинадежду и уверенность в завтрашнем дне в ее, чародейки, словах…

Обычный человек, доверие которого она не оправдала.

С улицы донеслись звуки шагов, стук тяжелых солдатскихсапог. Тиссая де Врие даже не вздрогнула, не повернула головы. Ей былобезразлично, чьи это шаги. Королевского солдата? Прево с приказом арестоватьпредательницу? Наемного убийцы? Палача, подосланного Вильгефорцем? Ее это неинтересовало.

Шаги утихли в отдалении.

Подсвечники у зеркала стояли неровно. Чародейка подровнялаих, поправила салфетку так, чтобы угол оказался точно посредине, симметричночетырехугольным подставкам подсвечников. Сняла с рук золотые браслеты ировненько положила их на разглаженную салфетку. Глянула критично, но не нашлани малейшего изъяна. Все лежало ровно, аккуратно. Как и должно было лежать.

Она отворила ящик комода, вынула из него короткий стилет скостяной ручкой.

Лицо у нее было гордое и неподвижное. Мертвое.

В доме стояла тишина. Такая тишина, что можно было услышать,как на столешницу падают лепестки увядающего тюльпана.

Красное как кровь солнце медленно опустилось на крыши домов.Тиссая де Врие села на стоящее у стола кресло, задула свечи, еще раз поправилалежащее поперек письма перо и перерезала себе вены на обеих руках.

Утомление от полного дня езды и впечатлений дало о себезнать. Лютик проснулся и понял, что заснул, скорее всего захрапел на полусловево время рассказа. Пошевелился и чуть не скатился с кучки веток – Геральта ужене было рядом, и он не уравновешивал подстилки.

– Так на чем… – Лютик откашлялся, сел. – Начем же я вчера остановился? Ага, на чародеях… Геральт? Где ты?

– Здесь, – отозвался ведьмак, едва различимый втемноте. – Продолжай. Ты собирался сказать об Йеннифэр.

– Послушай. – Поэт точно знал, что о названнойперсоне не имел ни малейшего намерения упоминать даже мимоходом. – Я,верно, ничего…

– Не ври. Я тебя знаю.

– Если ты меня так хорошо знаешь, – занервничалтрубадур, – то на кой ляд добиваешься, чтобы я говорил? Зная меня какфальшивый шелонг, ты должен знать также, почему я промолчал, почему не повторяюдошедших до меня сплетен! Ты должен был бы додуматься, что это за сплетни ипочему я хочу тебя от них избавить!

– Que suecc’s? – Одна из спящих рядом дриадвскочила, разбуженная его возбужденным голосом.

– Прости, – тихо сказал ведьмак. – Ты тоже.

Зеленые фонарики Брокилона уже погасли, лишь немногие ещеслабо тлели.

– Геральт, – прервал молчание Лютик. – Тывсегда утверждал, будто стоишь в стороне, будто тебе все едино… Она моглаповерить. И верила, когда вместе с Вильгефорцем начала эту игру…

– Довольно, – прервал Геральт. – Ни словабольше. Когда я слышу слово «игра», мне хочется кого-нибудь убить. Давай своюбритву. Надо же наконец побриться.

– Сейчас? Еще темно…

– Для меня никогда не бывает темно. Я – монстр.

Когда ведьмак вырвал у него из руки кошелек с туалетнымипринадлежностями и направился к реке, Лютик почувствовал, что сонливость какрукой сняло. Небо уже начинало светлеть. Поэтому он отошел в лес, осторожнопроходя мимо спящих, прижавшихся друг к другу дриад.

– Ты к этому причастен?

Он вздрогнул и обернулся. У опирающейся о ствол дриадыволосы серебрились, это было видно даже в утреннем полумраке.

– Отвратительная картинка, – сказала она,скрещивая руки на груди. – Человек, который все потерял. Знаешь, певун,это любопытно. В свое время мне казалось, что всего потерять нельзя, что всегдачто-то, да остается. Всегда. Даже во времена презрения, когда наивность можетотыграться самым чудовищным образом, нельзя потерять все. А он… Он потерялнесколько кварт крови, возможность нормально ходить, частично власть над левойрукой, ведьмачий меч, любимую женщину, чудом найденную дочь, веру… Но, подумалая, но ведь что-то должно было у него остаться? Я ошибалась. У него уже нетничего… Даже бритвы.

Лютик молчал. Дриада не шелохнулась.

– Я спросила, ты причастен к этому? – продолжилаона после недолгого молчания. – Но, видимо, спросила напрасно. Конечно,причастен. Ты же его друг. А если у тебя есть друзья и все-таки ты все теряешь,значит, виноваты друзья. В том, что сделали, и в том, чего не сделали. В том,что не знали, что следует сделать.

– А что я мог? – шепнул он. – Что я могсделать?

– Не знаю.

– Я сказал ему не все…

– Это так.

– Я ни в чем не виноват.