Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Наиболее последовательно выявляются в романе характеры двух людей – брата Роберта по имени Отто и его матери Иоганны. Отто во времена нацизма становится «буйволом»: принимает сторону нацистов. Тем самым он полностью вычеркивает себя из семейного круга, круга людей, не идущих на сделку с «буйволами» и ненавидящих насилие во всех его проявлениях. Все Фемели, кроме Отто, не желают примириться со злом, в чем бы оно ни воплощалось. Роберт пытался найти общий язык с братом, но тот «хотел властвовать над боязливыми школьными товарищами, над прохожими, которые не отдавали чести нацистскому знамени». Отто, вспоминает его мать Иоганна, «донес на нас полиции». Он пошел в армию, не закончив даже гимназии. Он был обер-лейтенантом, майором, подполковником, пал «12.01.1942» под Киевом. «Я собственными глазами видела, как он сбивал с ног прохожих за то, что они не салютовали нацистскому знамени, видела, как он поднимал руку и бил их; он и меня ударил бы, если бы я не поспешила свернуть в переулок».

Герои романа ничего не забыли и не простили. Они хранят память о чудовищной несправедливости, постигшей юных «агнцев». В чем был виноват мальчик, «опускавший в наш почтовый ящик записки Роберта? Достаточно было не вовремя моргнуть, достаточно было иметь волосы не того цвета или нос не той формы». Впрочем, даже этого не требовалось – «им вполне хватало метрического свидетельства отца или метрики бабушки». Долгие годы, признается старый Фемель, ему помогал смех, но потом и это перестало помогать, и он «выбросил свой смех, как выбрасывают старый хлам». Не случайно Иоганна говорит, и не раз, что нацисты убили смех ее мужа, его улыбку.

Пожалуй, не найдешь более страстного и в то же время аргументированного обвинения нацизму, чем в романе Бёлля, в изображенных им коротких историях совсем молодых людей, поплатившихся жизнью за то, что они искали справедливости и не хотели присоединяться к «буйволам». Старый Фемель вспоминает тех монахов, которые пели «Дрожат дряхлые кости», – нацистскую песню, завершавшуюся словами «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир». Он выбрасывает свои ордена – не хочет, чтобы их обнаружил внук. «Два ордена? Ну конечно, я же строил траншеи, прокладывал минные галереи, укреплял артиллерийские позиции, стойко держался под ураганным огнем, вытаскивал с поля боя раненых. Да, крест второй степени и первой степени; мы бросим их в водосточную трубу, пусть их затянет тиной в водосточной канаве», – говорит старый Фемель. Ведь однажды, вспоминает он, его сын Отто вытащил ордена из шкафа. Отец слишком поздно заметил роковой блеск в глазах мальчика. Тот «увидел ордена, и уважение, которое он питал ко мне, намного возросло. Слишком поздно я все это заметил». Необходимо выбросить эти ордена. Пусть хотя бы внук не обнаружит их в дедовском наследстве. «Да сгинут почести, что были возданы нашим отцам, дедам и прадедам». Так старый Фемель порывает со всей милитаристской традицией Германии, воплощением которой был тот самый Гинденбург – он отождествляется в романе с «причастием буйвола», не говоря, конечно, о Гитлере, о всем его нацистском рейхе и развязанной им войне. Уже в этом романе возникает мотив «самовольного ухода из расположения части». Иными словами, отделения героя от государственной структуры или ее элементов (то, что позднее станет главным мотивом повести «Самовольная отлучка»).

Уже упоминавшийся знаменитый удар Роберта Фемеля на игре в бейсбол входит в школьные анналы. Над его вешалкой в спортзале кто-то нацарапал на оштукатуренной стене: «Мяч Фемеля, 14 июля 1935 года». В этой связи для Бёлля встает один из главных вопросов немецкой истории. Он видит групповой снимок, где мускулистые восемнадцатилетние парни (вроде тех, которых так любил разглядывать нацистский учитель гимнастики) «с животным оптимизмом глядят в будущее, которое уготовила им судьба: истлеть под Верденом, истечь кровью в болотах Соммы» (где развертывались главные битвы Первой мировой войны). Позднее такие же оптимистичные юноши становились добычей все той же «жажды приключений» и демагогов, по мановению руки которых они гибли на полях сражений уже Второй мировой. Слово «милитаризм», в котором более всего воплощена символика «причастия буйвола», возвращает нас к тому, от чего Бёлль никогда не уходил: к теме войны; а с войной он соединяет еще одну важнейшую для него тему – «приказ и ответственность».

Именно так называется его знаменитое эссе, где главным объектом размышлений становится процесс над Эйхманом. Собственно, проблематика вины и ответственности, приказа и повиновения звучит у Бёлля всегда. В эссе, написанном через два года после «Бильярда», писатель с болью и гневом рассуждает об «убийцах за письменным столом», которые сами непосредственно не участвовали в массовом истреблении людей, но всеми силами служили осуществлению самого аморального и бесчеловечного, чем запятнал себя нацистский режим – уничтожению огромных масс мирного населения. И все это под предлогом «исполнения приказа». Приказ должен был снять с исполнителя всякую вину и ответственность.

Вот где главная болевая точка для Бёлля: никакой преступный приказ не является оправданием. Потому-то в «Бильярде» Шрелла, вернувшись после войны в ФРГ, не хочет там задерживаться: те, кто осуществлял преступные приказы, остались безнаказанными, они процветают, вроде Неттлингера, самодовольно и уверенно встроившегося в новую демократическую систему. В своем эссе Бёлль напоминает, что Адольф Эйхман виновен в гибели большего количества людей, чем вмещает город Гамбург. Он предлагает читателям представить себе оживленный огромный портовый город и его окрестности без единого человека: все вымерли, нет ни одной живой души. А между тем, это были обыкновенные люди: они «ходили в школу, заводили счета в банках, ездили на трамвае, ходили в кино, ругались и молились, скучали, радовались концу рабочего дня, и среди них было столько же умных и образованных, сколько не умных и не образованных, как в городе Гамбурге, и они каждое утро смотрели в окно, чтобы увидеть, какова погода, завтракали и с большей или меньшей степенью неохоты отправлялись на работу».

Эйхман упирал на то, что действовал по приказу – это его главный и единственный аргумент. Он «выполнял приказ», передавал его дальше, а «бесчисленные шпики и палачи делали за него грязную работу». «В его распоряжении было тайное государство, – пишет Бёлль, – государство СС», и оно было «многослойным» – «мрачное переплетение», и одним из «слоев» была церковь, где «молились за победу», в то время как в концлагерях пытали и мучали «братьев по вере», тех самых священников, которые молились за победу. И была, главное, огромная масса индифферентных, равнодушных, «которые не хотели ничего видеть, ничего слышать, ничего знать и от одного принятия пищи до другого плелись сквозь ужасающие будни войны, одной из сторон которой была та, которая в лице Адольфа Эйхмана стоит перед судом в Иерусалиме». «Самое страшное в национал-социалистической эпидемии было то, что от нее нельзя отделаться как от эпизода; ее нельзя рассматривать как нечто, с чем окончательно справились. Она отравила мышление, воздух, которым мы дышим; она отравила слова, которые мы произносим и пишем, в такой степени, что даже суд не может очистить их; в сфере действия этой чумы слову «ответственность» нет места; оно заменено словом «приказ» – и это то слово, которое находится под судом в Иерусалиме. Что обрекло национал-социалистов на окончательное презрение – это тот факт, что после 1945 года не осталось ни одного из них. Все они сделали вид, что никогда нацистами не были. Главный признак всех, кто был заражен этой чумой, – непостижимая трусость и полная безответственность».