Секрет моей матери - Никола Скотт

— Может быть, у твоих приемных родителей есть оригинал? — предположила я. — В конце концов, у меня тоже два свидетельства — оригинал, который был надежно спрятан, и то, в котором были указаны оба моих родителя.

— Это невозможно. Раз меня нет в реестре, значит, нет и соответствующего свидетельства. Реестр — это таблица, в которой перечислены выданные документы. И то, что у тебя есть два свидетельства… что ж, это тоже довольно странно. Если впервые тебя зарегистрировали как ребенка Элизабет, значит, имя твоего отца должно было быть вписано чуть позже. Так бывает только в том случае, если отец заявил о себе вскоре после рождения ребенка.

— Вот только это был не мой настоящий отец.

— Да. — Фиби кивнула. — А моя мать не была моей родной матерью, и тем не менее ее имя внесли в мое свидетельство о рождении, как будто это она меня родила.

— Действительно подозрительно, — нахмурившись, согласилась я. — Должно быть, если усыновление происходит частным образом, все иначе…

— Возможно. Однако официально все усыновления, включая частные, должны регистрироваться через суд или местный совет. Подозрительное свидетельство о рождении объясняет, почему Мерк не нашел ничего, что бы нас с тобой связывало, поскольку, если верить официальным бумагам, между нами нет абсолютно никакой связи. За исключением того, что известно медсестре и доктору.

Фиби помолчала, водя пальцем по имени своей матери, написанном на конверте.

— А ты не думаешь… Слушай, может быть, она меня похитила?

— Твоя мама? Нет! — Я была настолько потрясена этим предположением, что молчала несколько минут. — Фиби, — наконец произнесла я, — твоя мама была немного… эмоциональной. Отчаявшейся. Одержимой. Но украсть ребенка? Нет, — повторила я, на этот раз менее уверенно. — Господи, нет!

Но я была так же встревожена, как и она. Моя сестра вынула снимок, сделанный на фоне моря.

— Как думаешь, кто-нибудь их узнает? — спросила она.

Глядя на размытые лица, я подумала, что будет трудно узнать мужчину на этой фотографии, сделанной более сорока лет назад. Однако я чувствовала себя усталой и опустошенной, поэтому промолчала. Я устроилась на сиденье поудобнее, глядя, как за окном мелькают железнодорожные станции, и стала размышлять о том, ехала ли моя мама по этому самому маршруту много лет тому назад, когда направлялась на юг, в Хартленд. Ее маленький чемоданчик был вверху, на багажной полке, шляпка висела на крючке, квадратная сумочка лежала на коленях. Может быть, мама читала, может быть, спала, прижавшись щекой к оконному стеклу? Ехала ли она с отцом, сидели ли они друг напротив друга, как сидим мы с Фиби? И что привело ее в Тайдфорд Кросс и, главное, в Хартленд? Каникулы?

— У тебя есть фотография Хартленда? — спросила я.

— Да, я нашла ее в библиотеке.

Фиби вручила мне цветную фотокопию рисунка: загородный дом медового цвета с пристройками и садами. Дом был очень милым, но кто бы ни нарисовал эту картину, он явно больше любил сад, поскольку здание терялось среди волнующегося зеленого моря, состоящего из газонов, деревьев и кустов. Нанесенный широкими, почти небрежными изумрудно-зелеными мазками, сад, казалось, готов был выпрыгнуть со страницы, такой сочный и живой, и мне вдруг очень захотелось оказаться в этой картине, пройти по заросшей травой тропке, ведущей мимо правого крыла здания прямо к горизонту.

Я представила, как мама сходит с поезда в Портхоллоу, — так же, как через несколько мгновений сделаем мы с Фиби, — затем приезжает в Хартленд, идет по дороге к дому. Я подумала о неиспользованных возможностях и о том, что хочу найти в Тайдфорд Кроссе я. Возможно, мне удастся понять, почему мама не смогла сбежать. И смириться с тем, что она была не такой сильной, какой всегда старалась казаться и какой хотела видеть меня. У меня возникло желание установить с ней связь — с молодой, счастливой, восторженной версией моей матери, захотелось найти в себе силы простить женщину, которой она впоследствии стала. За то, что она не боролась за нас с Фиби; за то, что не пыталась любить нас чуточку сильнее. Думаю, прощение — единственное, что позволит мне забыть обо всем.

Через час мы сошли в Портхоллоу и побежали, чтобы успеть на маленький автобус до Тайдфорд Кросса. В воздухе висели остатки серой утренней мглы, и мне показалось, что я ощутила едва заметный запах соленой воды, а возможно, мне это просто почудилось, когда я услышала пронзительные крики чаек, паривших в небесах, и предположила, что море совсем рядом.

Водитель, который явно не мечтал всю жизнь возить старушек по побережью, управлял автобусом как маньяк, подбирая и высаживая пассажиров на полном ходу, нетерпеливо помахивая им рукой, и, едва они успевали выйти, захлопывал двери, с ревом срывался с места и уносился прочь. Кроме того, салон был битком набит людьми и вещами, и нам с Фиби удалось устроиться на соседних сиденьях лишь в самом конце пути. К этому моменту мы обе вспотели и испытывали легкую тошноту.

— Следующая остановка ― Тайдфорд Кросс, — рявкнул со своего места водитель и резко повернул.

Я проглотила небольшое количество желчи, но тут Фиби вдруг выпрямилась и схватила меня за руку.

— Вот, — вздохнула она, — смотри, Эдди, море.

И тут, словно в замедленной съемке, автобус достиг вершины холма и на миг замер, как будто для того, чтобы мы могли насладиться великолепным видом. Послышалось слабое эхо маминого смеха в кабинке «Божественного циклона», но на этот раз не было ни страха, ни клаустрофобии, были только безграничные просторы, а еще ясное солнечное небо. Туи расступились, открыв нашим взорам узкие полоски неба, превращавшие воду в сверкающую синеву на фоне серовато-зеленой прибрежной полосы. Если бы это был художественный фильм, раздалось бы крещендо, подчеркивающее идеальное мгновение. Я почувствовала, как по моему лицу расплывается улыбка, и, взглянув на Фиби, увидела, что она тоже улыбается. Потом передние колеса автобуса снова соприкоснулись с дорогой и мы покатили вниз, к морю, все быстрее и быстрее по извилистому шоссе. Побережье словно наклонилось к воде, создавая огромную естественную гавань, а затем подобрало юбки и расправило их аккуратным веером потрепанных серых крыш, гранитных стен и лабиринтов улиц. Водитель преодолел несколько последних поворотов, вращая руль одной рукой, и, когда мы приблизились к Тайдфорд Кроссу, я схватила Фиби за руку, покачиваясь на сиденье.

Лимпсфилд, 24 апреля 1959 года

Мне конец, я падшая женщина! С подмоченной репутацией, блудница до мозга костей. И счастливее, чем теперь, я не чувствовала себя ни разу в жизни. Уверена, что это не может быть неправильным и постыдным, раз это так приятно.

Некоторое время мы говорили об этом, и оба страстно этого хотели. Держались за руки, проходя триста двадцать пять шагов, мчались в чайную и все время разговаривали. Мне это начинало надоедать. Я становилась ненасытной и начинала желать большего. Мне хотелось провести с ним наедине несколько часов, целый день где-нибудь в теплом и безопасном месте. Постепенно это превращалось в манию, одержимость им, желание тепла. Долгий февраль сменился холодным мартом. Какое-то время я даже не знала, чего именно хочу, пока наконец не поняла: я хочу, чтобы мы были вместе и нам было тепло, а не довольствоваться редкими поцелуями в кинотеатре или держать его за руку под столом в чайной, где леди глядит на меня так, словно я хуже, чем могла бы быть.