Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

…и особенно – при посторонних… при клиентах! Тут он был, конечно, не прав…

Надо же, какой ты чувствительный. Да прав он был, тыщу раз прав! Но тебя задевала его правота…

…это было, как минимум, некорректно…

Как минимум! А как максимум – то была его черная неблагодарность по отношению к тебе, благодетелю!

Я такого не говорил…

Но ты думал! Думал! Тебя раздражали его подначки и подковырки, его шуточки по поводу восхваляемого тобой криостаза… Ну, еще бы! Ты очень скоро пожалел, что взял Валеру к себе на работу… пригрел змею! И главное – где благодарность?! И вообще, как он смел – при посторонних – критиковать саму идею заморозки? Как он смел отпугивать потенциальных клиентов? Ведь каждый из них готов был выложить за криостаз круглую сумму минимум в тридцать тысяч баксов! А ты? Какова цена твоей дружбы? Не тридцать же тысяч – куда дешевле!

При чем тут деньги…

Еще как при чем! Только деньги всему виной. Ты возненавидел своего друга, ты стал его потихоньку выживать… Ну а то, что он – лучший специалист, тебя не останавливало – верность в бизнесе куда важнее, чем квалификация!

Неправда! Я просто сделал ему замечание – и не за его критику, а за появление на рабочем месте в нетрезвом виде. У нас в центре на этот счет очень строго.

Но поначалу ты все прощал Валере, ты ведь знал эту давнюю его слабость – и смотрел сквозь пальцы. А потом вдруг решил его перевоспитать, прекрасно понимая, что это невозможно… Неужто забыл?

Я все делал по правилам! Я не собирался его увольнять! Но и потакать его пьянству я не имел права. Как друг, я заставил его лечиться…

…хотя знал, что это бесполезно. И он сдох от твоих лекарств…

Не от моих! Не я же его лечил!

Но ты засунул его в эту клинику! Ты! Своими, дружескими, руками! Ты же знал его строптивый нрав, ты знал, что он все равно не поддастся никакому гипнозу – он, в отличие от твоих доверчивых клиентов, был слишком умен и своеволен… И апоморфин ему был только во вред… и антабус!.. и вся эта импортная отрава… Все было впустую. А вот сердце его могло не выдержать – и это ты тоже знал. Его сердце, надорванное поганой жизнью и алкоголем, не выдержало твоего лечения – и он сдох, проклиная тебя и твою поганую дружбу…

Неправда! Все было не так! Он сам виноват в своей смерти, он сам себя сжигал, надрывал свое больное сердце. Ему ли, кардиологу, было не знать, как губительна для его сердца такая жизнь!

А помнишь, как ты навестил его в клинике, где он лечился от алкоголизма – и он попросил тебя дать ему выпить, ну хоть глоточек… Помнишь? И ты – дал ему свою фляжку с коньяком – достал из кармана куртки и дал. А ведь пить ему было в те дни нельзя… смертельно опасно! Он же тогда получал спецлечение… Разве ты этого не знал, когда доставал из кармана свою фляжку? И откуда, кстати, такая предусмотрительность – как она у тебя оказалась в тот день, эта фляжка?

Случайно…

Надо же, какая случайность!

Он ведь сам попросил…

Ну, конечно – он сам. И ты умыл руки, верный и любящий друг. Ты избавился от неудобного человека, который своей пьяной болтовней мешал твоему бизнесу…

Да! Да! Именно так! Пьяной болтовней! Мешал! Я слишком долго его терпел!

Твоя жена Нина тоже слишком долго тебя терпела… но, похоже, ее терпение тоже лопнуло.

При чем тут моя жена? Это надо еще доказать, что она хотела моей смерти! Со мной ей было хорошо! Она была счастлива со мной! Уж я-то знаю!

Уж ты-то знаешь… Откуда тебе знать, лунатик? Разве ты можешь дать счастье женщине? Вспомни Анну – разве не ты сделал ее несчастной?

Ну-у, когда это было… Зачем ворошить прошлое? Ты еще детский сад вспомни…

Можно и детский сад. Помнишь, как ты украл на детсадовской кухне маленькие гирьки от весов? Они тебе так понравились, что ты не мог удержаться от искушения… И ведь никому потом не признался! А помнишь, как ты любил отрывать мухам крылышки и бросать их, бескрылых, на раскаленную электроплитку? А помнишь?..

Да ладно, хватит. Вспомни еще, как я кусал грудь своей мамы, когда она меня кормила, младенца…

А что – неужели кусал?

Это я пошутил. Как я могу такое помнить?

Ловко же ты уклонился от разговора про Анну…

При чем тут Анна?

Ну как же… Самый великий твой подвиг, Митя. За одно это тебя можно было бы еще двадцать лет назад живьем закопать в землю… За одно это!

…Господи, прости меня. Я все помню, конечно. До мельчайших деталей – все помню… Зачем ты меня разбудил, Господи?

Разве можно такое забыть?

…После окончания мединститута Аня Черных вместе с мужем Альбертом, Аликом, тоже молодым врачом-психиатром, приехала по распределению (тогда еще выпускников по советскому обычаю распределяли) – в глухую таежную деревушку Сосновку, за тридевять земель от родного Кырска, в краевую психбольницу.

Первые дни тосковала ужасно, бродила как неприкаянная по деревенским – то пыльным, то грязным – улочкам, а на работе изнемогала, задыхаясь от больничного зловония и содрогаясь от криков сумасшедших. Но постепенно привыкла, принюхалась, притерпелась. Поселили их с мужем в отдельной квартирке, в одноэтажном деревянном доме со своим крыльцом, с водопроводом и туалетом, даже ванная комната имелась, правда, отопление печное, но дров было в избытке, а печь растопить всегда можно поручить какому-нибудь психу из «тихих» – они сами напрашивались на любую работу, лишь бы вырваться хоть ненадолго из больничных стен. При доме был огород, значит, своя картошка и прочее. Короче, жить можно.

Но ей-то хотелось не просто жить – а быть счастливой.

С мужем не ссорились, жили дружно. Правда, ребеночка, о котором оба мечтали, все как-то не получалось, но они не теряли надежды. Вечера проводили у телевизора, ходили в гости к соседям-коллегам, таким же врачам, обсуждали больничные и деревенские сплетни и новости.

Больница была большая, похожая на концлагерь, тринадцать бараков на тысячу с лишним коек, огороженные высоким забором с колючей проволокой и прожекторами по четырем углам. Лечились там в основном неизлечимые хроники-инвалиды («психохроники»), изредка поступали и острые психи, и белогорячечные алкаши, и солдаты на военно-психиатрическую экспертизу. Врачей не хватало, поэтому работать приходилось на полторы, а в отпускной период и на две ставки. Тратить деньги было особенно не на что – и они с Аликом решили, что будут копить на машину, на «жигули». Вот и цель появилась в семейной жизни.

Так прошла первая зима, а весной Алику выделили от крайздрава путевку на двухмесячные курсы специализации в тогда еще Ленинград – и Аня осталась одна. На работе, в больнице, она не чувствовала себя одинокой, а вот дома, по вечерам, очень, конечно, скучала. Ей казалось, что она тоскует по мужу, и отчасти это было именно так.