Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

Она не плакала, а все время поносила Рантцау и, что он особо подчеркивает в своем отчете Инквизиционному комитету, его возмущало то, «с каким презрением она говорила о короле».

Как только она оделась — просто сунула босые ноги в туфли, не надевая чулок, что всех шокировало, — она вылетела из комнаты, и ее было не остановить. Она побежала вниз по лестнице и попыталась проникнуть в комнату Струэнсе. Перед комнатой, однако, стояла стража, известившая ее о том, что граф Струэнсе арестован и увезен в тюрьму. Тогда она, продолжая искать помощи, побежала к покоям короля.

Рантцау и солдаты ей не препятствовали.

Она, казалось, обладала неслыханной силой, и отсутствие у нее всякой скромности, ее обнаженное тело и гневные выпады их тоже пугали.

Но она сразу поняла, что произошло. Они запугали Кристиана до безумия. И все же Кристиан оставался ее единственным шансом.

Она распахнула дверь в его опочивальню, сразу увидела маленькую фигурку, заползшую в изголовье кровати, и все поняла. Он обмотался простыней, спрятался полностью, спрятал лицо, тело и ноги, и если бы не эти неуверенные, раскачивающиеся движения, можно было бы подумать, что тут была выставлена упакованная статуя, белая и завернутая в мятую простыню.

Словно белая мумия, нерешительно и нервно раскачивающаяся, вздрагивающая, спрятанная, но все же ей предоставленная.

Рантцау остановился в дверях и дал солдатам знак оставаться снаружи.

Она подошла к этой лежащей на кровати, белой, содрогающейся мумии.

— Кристиан, — закричала она, — я хочу поговорить с тобой! Сейчас!

Ответа не последовало, лишь нерешительные подергивания под белой простыней.

Она села на край кровати и попыталась говорить спокойно, хотя дыхание у нее сбивалось, и ей было трудно контролировать свой голос.

— Кристиан, — сказала она настолько тихо, чтобы стоявший у дверей Рантцау не мог ее слышать, — меня не волнует то, что ты подписал, это все равно, тебя обманули, но ты должен спасти детей! Ты должен, черт возьми, спасти детей, о чем ты думал? Я знаю, что ты меня слышишь, ты должен послушать, что я скажу, я прощаю то, что ты подписал, но ты должен спасти детей! иначе они заберут их у нас, и ты знаешь, что это значит, ты же знаешь, что произойдет, ты обязан спасти детей!

Она вдруг повернулась к стоявшему у дверей Рантцау и почти проревела: ИСЧЕЗНИ, ПРОКЛЯТАЯ КРЫСА, С ТОБОЙ ГОВОРИТ КОРОЛЕВА!!! А потом стала вновь, умоляюще, шепотом говорить Кристиану: о-о-о, Кристиан, шептала она, ты думаешь, что я тебя ненавижу, но это неправда, ты ведь мне всегда нравился, это правда, это правда, послушай меня, я знаю, что ты слышишь! я бы могла полюбить тебя, если бы нам дали хоть малейший шанс, но это было невозможно в этом проклятом сумасшедшем доме. В ЭТОМ БЕЗУМНОМ СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ!!! — прокричала она Рантцау, а потом снова зашептала: у нас все могло бы быть так хорошо, где-нибудь в другом месте, только мы, все могло бы получиться, Кристиан, если бы только они не заставили тебя совокупляться со мной как со свиноматкой, это была не твоя вина, это была не твоя вина, но ты должен подумать о детях, Кристиан, и не прячься, я знаю, что ты слушаешь! НЕ ПРЯЧЬСЯ, но я — человек, а не свиноматка, и ты должен спасти девочку, они хотят ее убить, я это знаю, только потому, что это ребенок Струэнсе, и ты это тоже знаешь, ТЫ ЗНАЕШЬ, и ты никогда не возражал, ты тоже хотел этого, ты сам этого хотел, мне же хотелось только немного уколоть тебя, чтобы ты увидел, что я существую, чтобы ты хоть немного это увидел, тогда бы мы смогли, Кристиан, тогда бы мы смогли, но ты должен спасти детей, ты ведь мне, действительно, всегда нравился, у нас все могло бы быть так хорошо, Кристиан, ты слышишь, что я говорю, Кристиан, ОТВЕЧАЙ ЖЕ, КРИСТИАН, ты должен ответить, КРИСТИАН, ты всегда прятался, тебе не спрятаться от меня, ОТВЕЧАЙ ЖЕ, КРИСТИАН!!!

И тут она сорвала простыню с его тела.

Но это был не Кристиан. Это был маленький черный паж Моранти, смотревший на нее большими, широко раскрытыми от страха глазами.

Она смотрела на него, словно парализованная.

— Забирайте ее, — сказал Рантцау солдатам.

Когда она проходила мимо стоявшего в дверях Рантцау, она остановилась, посмотрела долгим взглядом ему в глаза и совершенно спокойно сказала:

— В нижнем круге ада, где обитают предатели, тебе придется мучиться вечно. И это меня радует. Это единственное, что меня по-настоящему, по-настоящему радует.

И ответить на это он не смог.

Ей разрешили взять с собой малютку в направлявшуюся в Кронборг карету. Было девять часов утра, когда они выехали через северные ворота Нёррепорт. Они поехали по дороге Конгевейен мимо Хиршхольма, но мимо.

В карете, в качестве стражи, сидела та придворная дама, которую она больше всего не любила.

Каролина Матильда дала девочке грудь. Только теперь она смогла заплакать.

Слухи распространились быстро, и чтобы придать слухам о том, что короля спасли от покушения, официальную силу, Гульберг распорядился, чтобы король показался лично.

Была заложена стеклянная карета, запряженная шестью белыми лошадьми, ее сопровождали двенадцать придворных, скакавших по бокам. В течение двух с половиной часов эта карета ездила по Копенгагену. И сидели в ней лишь Кристиан и принц крови Фредерик.

Принц был безумно счастлив, пускал слюни, привычно разевал рот и махал рукой ликующим массам. Кристиан же сидел, забившись в угол кареты, был мертвенно бледен от страха и неотрывно смотрел на свои руки.

Восторг был безумным.

В ту ночь Копенгаген прорвало.

Толчком послужило триумфальное шествие, с шестью белыми лошадьми и перепуганным, спасенным и до крайности униженным королем. Всем вдруг стало очевидно: произошла революция, и ее подавили, краткий визит лейб-медика в пустое пространство, образовавшееся во власти, закончился, датская революция миновала, немец был арестован, немец был закован в кандалы, старый режим — или это был новый? — опрокинут, и все понимали, что находятся на пороге переломного момента в истории; безумие сделалось безудержным.

Все началось с простых выступлений «черни»; норвежские матросы, которые когда-то, несколько месяцев назад, столь мирно промаршировали в Хиршхольм и, после встречи с очаровательной маленькой королевой, обратно, эти норвежские матросы обнаружили, что никаких правил и никаких законов больше не существует. Полиция и военные, казалось, исчезли с улиц, и путь к борделям и кабакам был открыт. Начали с борделей. Считалось, что причина заключалась в том, что Злые Люди, руководимые Струэнсе, которые были так близки к тому, чтобы лишить Батюшку жизни, являлись Покровителями Борделей.

Режим Борделей миновал. Настал час отмщения.

Поскольку ведь Батюшка, Король, Добрый Правитель, на которого они всегда уповали у себя в Норвегии как на высшего защитника, Он-то ведь и был спасен. Теперь Батюшка спасен. У Батюшки открылись глаза, и он отверг своих злых друзей, и теперь предстояло очистить бордели. Во главе шли именно эти пятьсот норвежских матросов, и никто им не препятствовал. Потом огонь вспыхнул повсюду, и на улицу повалила масса, бедняки, никогда и не мечтавшие о революции, которым теперь предлагалось приятное время насилия, совершенно безнаказанно, совершенно необъяснимо. Можно было устраивать мятежи, безо всякой цели, просто ссылаясь на чистоту. Нужно было совершить насилие над грехом, и тем самым чистота будет восстановлена. Окна борделей разбивались, двери выламывались, их утварь вышвыривалась, нимф совершенно бесплатно насиловали, и они, полуголые, с криком бегали по улицам. За одни сутки более шестидесяти борделей было разгромлено, уничтожено, сожжено, впопыхах пострадало и несколько абсолютно приличных домов и приличных женщин, по ошибке, как часть того потока коллективного безумия, который в эти сутки захлестнул Копенгаген.