Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

Многие из изданных Струэнсе до этого дня шестисот тридцати двух законов и директив были важными. Шестьсот тридцать третий должен был стать самым важным. Но пером водила рука Ревердиля; об этом не будет сказано в книгах по истории, но сам он будет это знать. Этого достаточно.

В то утро, в последнее утро времени Струэнсе, он тоже сидел и работал над великим текстом об освобождении. Он еще не закончил. Ему так и не удастся закончить. Он пишет, что в то утро чувствовал себя совершенно спокойным, и у него не было никаких предчувствий. Он не пишет, что был счастлив. В своих мемуарах он не употребляет слова «счастливый», во всяком случае, применительно к самому себе.

Он — анонимный автор, чей великий текст, текст об освобождении, останется незаконченным.

Пока он этого не понимал, в последний день перед крушением, но все же был счастлив. Проект ведь был столь велик, мысль столь верна. Работа над этим проектом казалась такой правильной, и в утро перед крушением тоже. Пока он работал, он был счастлив.

Много лет спустя он напишет свои воспоминания, и там не станет употреблять слово «счастье», во всяком случае, применительно к самому себе.

Он очень застенчив.

Он постоянно критикует Струэнсе, который «идет вперед слишком быстро». Сам он, однако, считает возможным постепенное освобождение. Он застенчив, осторожен, никакая тьма от внутреннего черного факела не застилает его мечту. Задним числом он полагает, что знал, как все должно бы было произойти.

Следовало соблюдать строжайшую умеренность.

В это утро «он не чуял неладного». Он, похоже, редко чуял неладное, но беспокоился за тех, кто шел вперед слишком быстро.

В четыре часа, в тот день, он ужинает с узким кругом, к которому, несмотря ни на что, принадлежит. «Никогда королева не производила более жизнерадостного впечатления или не участвовала в беседе с большей обходительностью».

Это была последняя трапеза.

Об этом ужине существует множество документов. В нем участвовало одиннадцать человек: королевская чета, супруга генерала Геллера, графини Хольштейн и Фабрициус, Струэнсе и Бранд, обер-гофмаршал Бьельке, шталмейстер Бюлов, полковник Фалькенскьольд, а также Ревердиль. Ужинали в Белой гостиной королевы. Комната получила свое название из-за белых панелей, но некоторые стены были затянуты красным бархатом. Резной позолоченный орнамент. Столешница из норвежского гранита. Над камином картина специализировавшегося на исторической живописи французского художника Пьера[23]«Воздержанность Сципиона», в четыре локтя высотой. Комнату освещали двадцать две стеариновых свечи. В отличие от прежнего этикета, предписывавшего, чтобы господа сидели справа от монарха, а дамы слева, все были рассажены вперемешку. Это было радикальным новшеством. Места распределялись по жребию. Прислуживали в соответствии с директивой Струэнсе о «новом устройстве» от 1 апреля 1771 года, по которой число прислуги сокращалось наполовину. Несмотря на это, им прислуживало двадцать четыре человека. Трапеза происходила, однако, «en retraite»[24], что означало, что прислуга находилась в соседней комнате или на кухне, и в гостиную впускалось только по одному лакею, несшему блюдо. Еда состояла из девяти блюд, четырех салатов и двух «добавок» (relèves) — альтернативных основных блюд.

Королева была, как отметил Ревердиль, очаровательна. В какое-то мгновение разговор перешел на «беспутную» прусскую принцессу, которая развелась со своим мужем и теперь содержалась под стражей в Штеттине. Королева кратко констатировала, что эта принцесса в своем плену все же «благодаря тому, что создала себе внутреннюю свободу», могла ходить с гордо поднятой головой.

И это все. Когда они сели за стол, уже стемнело. Стеариновые свечи освещали комнату лишь частично. Бранд и Струэнсе оба были какими-то странно молчаливыми. Ревердиль замечает, что они, возможно, что-то предчувствовали или получили какое-то сообщение.

Однако из этого не делалось никаких выводов. Никаких действий, только ожидание, и изумительная трапеза. В остальном же все было, как обычно. Узкий круг, становившийся все уже. Свет, и темнота кругом. И королева, совершенно очаровательная или в полном отчаянии.

В семь часов, в тот же вечер, но уже после трапезы, Ревердиль, как ни странно, нанес визит вдовствующей королеве.

Они беседовали в течение часа. Во вдовствующей королеве он не заметил ничего, что бы его встревожило, хотя несколькими часами ранее она отдала приказ о том, что переворот должен был осуществиться в ту же ночь, переворот, включавший и арест Ревердиля. Они сидели, очень дружелюбно беседуя, и пили чай.

На улице было холодно, поднялась буря. Они молча наблюдали из окна за чайками, которых ураганным ветром сносило назад. Вдовствующая королева сказала, что испытывает к ним сострадание, коль скоро они не понимают безнадежности своей борьбы с бурей. Впоследствии Ревердиль истолковал это как метафору. Она хотела, полагал он, предостеречь его: буря унесет и его, если он своевременно не прекратит борьбу и не полетит в одном направлении с неотвратимым.

Не навстречу.

Он не понял. Он лишь сказал, что восхищается чайками в их положении. Они не сдаются, а продолжают бороться, хотя ураганный ветер и сносит их назад.

Возможно, впоследствии, в своих мемуарах, он и своему ответу тоже придал оттенок образности. Он ведь был застенчив. Он был не из тех, кто противоречит. Он был человеком тихим, склоненным над своими бумагами, то высылаемым, то вновь призываемым, человеком, с молчаливой печалью наблюдавшим, как волки раздирают на части его возлюбленного мальчика, и человеком, полагавшим, что просвещение должно было походить на очень медленный и робкий рассвет.

За ужином Струэнсе с королевой сидели рядом друг с другом и, не стесняясь, держались за руки. Король не возражал. Король казался парализованным размышлениями.

У Ревердиля, сидевшего напротив короля, было достаточно времени, чтобы понаблюдать за ним. Это привело его в «великую печаль». Он вспоминал, как тот когда-то принял его, доверился ему; молоденький, впечатлительный и в высшей степени талантливый мальчик, которого он когда-то знал. Теперь же он видел серую, апатичную тень, очень старого человека, явно парализованного страхом, причины которого никто не знал.

А ведь Кристиану было всего лишь двадцать два года.

Потом они разошлись после ужина, чтобы готовиться к маскараду. Ревердиль покидал комнату последним. Перед ним шел Бранд. Он повернулся к Ревердилю и со странной, едва заметной, улыбкой сказал:

— Я полагаю, что сейчас мы вплотную приблизились к концу нашего времени. Теперь уже, наверняка, осталось недолго.

Ревердиль не потребовал никаких объяснений. Они расстались.