Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

Казалось, что пиетистская порядочность достигла коллективного оргазма и разбрызгала семя возмездия над падшим Копенгагеном Струэнсе. Начали, что характерно, с немца Габеля, отвечавшего за продажу спиртного в Росенборгском парке, открытом Струэнсе для публики и долгим летом и теплой осенью 1771 года являвшимся для копенгагенского населения средоточием распутства. Решили, что дом Габеля был его сердцевиной, что именно оттуда исходила греховная зараза, что там, наверняка, предавались блуду Струэнсе и его приспешники, и его следовало очистить. Габель остался в живых, но храм действительно очистили от торгашей. Сам дворец почитался священным, его нельзя было ни касаться, ни штурмовать, но нападению подвергались места соприкасавшиеся с дворцом и королевским двором. Следующей целью стал дом итальянских актрис; его очистили, но нескольких артисток все же не изнасиловали, поскольку было сказано, что ими пользовался Батюшка, и, следовательно, они были в какой-то степени предметами священными. Нескольких из них, однако, изнасиловали специально, в знак прославления Батюшки; но причина всего этого насилия была уже не столь явной, отнюдь не столь явной. Казалось, что ненависть ко двору и почтение ко двору вызвали масштабное, яростное и сумбурное изнасилование Копенгагена; там, наверху, среди правителей произошло нечто постыдное и безнравственное, и теперь была дозволена чистка, и они чистили, им дали позорить и чистить, и спиртное было бесплатным и потреблялось; требовалось отомстить за что-то, возможно, за тысячелетнюю несправедливость или за несправедливость Струэнсе, ставшую символом всех несправедливостей. Дворец Шиммельмана был очищен по неясным причинам, которые, однако, имели некоторую связь со Струэнсе и грехом. И внезапно весь Копенгаген превратился в пьющий, крушащий, насилующий ад, во многих местах пылали пожары, улицы были усыпаны битым стеклом, среди сотен трактиров не было ни одного не пострадавшего. Никаких полицейских было не найти. Никаких солдат не присылали. Казалось, заговорщики — вдовствующая королева и победители — хотели сказать: грех в датской столице должен быть выжжен большим, разгульным праздником отмщения.

Господь должен был это позволить. Господь должен был использовать эту выпущенную на волю необузданность народа как средство для очистки борделей, трактиров и всех прибежищ разврата, использовавшихся теми, кто уничтожал нравственность и благовоспитанность.

Это продолжалось двое суток. Потом уличные беспорядки постепенно стихли, словно в изнеможении или в печали. Что-то закончилось. Тому, что было раньше, отомстили. Время просветителей-предателей прошло. Но в этом изнеможении присутствовала и великая печаль: больше не будет никаких открытых и освещенных парков, театры и развлечения запретят, воцарятся чистота и богобоязненность, так, скорее всего, и будет. Больше никогда не будет так весело. Но это необходимо.

Своего рода печаль. Именно так. Своего рода справедливая, карающая печаль. И этот новый режим, режим добропорядочный, не станет наказывать народ за эту мстящую, но странным образом приводящую в отчаяние печаль.

На третий день на улицы вышла полиция, и все кончилось.

Королеву под надежной стражей из восьми конных драгун везли в Кронборг. В карете только королева, малышка и единственная придворная дама, составлявшая теперь ее свиту.

На козлах рядом с кучером сидел офицер, все время державший саблю наголо.

Коменданту фон Хоху пришлось поспешно протапливать несколько комнат в старом замке Гамлета. Зима была очень холодной, с частыми ураганными ветрами с Эресунда, а комендант не был предупрежден. Королева ничего не сказала, но все время держала ребенка тесно прижатым к своему телу и куталась вместе с ним в шубу, снимать которую так и не стала.

Вечером она долго стояла у южного окна и смотрела в сторону Копенгагена. Лишь единожды что-то сказала своей придворной даме. Она спросила, что это за странный, слабо мерцающий свет на небе с южной стороны.

— Это, — сказала придворная дама, — светится Копенгаген, и народ празднует там освобождение от угнетателя Струэнсе и его приспешников.

Тогда королева быстро повернулась и дала придворной даме пощечину. Потом она разрыдалась, попросила прощения, но снова вернулась к окну и, прижимая к себе спящего ребенка, долго смотрела в темноту на слабый свет украшенного иллюминацией города.

Если он сгибал колени и осторожно опускал ноги вниз, то звенья цепей почти не чувствовались; сами цепи были около трех локтей в длину, так что он мог шевелиться. Собственно говоря, они едва ли были необходимы, ибо как же он мог сбежать, куда бежать нам от лица Твоего, и где искать мне, Господи, прибежище мое в день скорби — эти старые строки из тех времен, когда мрачный отец Адам Струэнсе беседовал с ним о Библии, стали вдруг, как это ни абсурдно, всплывать: как он мог это помнить? разве это не было невероятно давно? Но цепи доставляли куда больше мук его разуму, ему потребовалось совсем немного времени, чтобы привыкнуть к физической боли. Струэнсе усиленно старался соблюдать учтивость. Было важно сохранять спокойствие и не выказывать отчаяния или недовольства. К нему, утверждал он решительно и многократно, относились почтительно, по-деловому и обращались с ним хорошо, это он всячески стремился подчеркнуть, но по ночам, когда откуда-то изнутри подкрадывался холод, словно это был страх, смерзшийся у него внутри в некий айсберг, по ночам он был не в силах сохранять оптимизм и доброжелательность. Тогда он был не в силах притворяться. Такое случалось и днем, когда он смотрел в совершенно бессмысленный потолок, наблюдая, как собираются, готовясь к наступлению, капли влаги, а потом отрываются и атакуют, тогда у него начинали совершенно бесконтрольно дрожать руки, тогда давала знать о себе пытка, которая была еще хуже незнания: что случилось с Каролиной Матильдой и ребенком, сможет ли она его спасти. О, Господь, которого не существует, которого не существует, я спрашиваю тебя, подвергнут ли они меня тяжкому испытанию, будут ли иглы втыкаться в мою мошонку, и выдержу ли я, но в остальном, все было вполне удовлетворительным, еда была хорошей и вкусной, обслуживание заключенных — крайне доброжелательным, и у него не было ни малейшего повода для критики или жалоб на то, как с ним обращаются, и он скорей бы высказал руководству свое удивление таким гуманным обхождением, тем, как с ним обращались, но вот что не состоялась та поездка, которая должна была перенести меня в далекую Ост-Индию, где так не хватает врачей, и если бы я только покинул их в Альтоне, и это пережевывание одного и того же, и то же самое по ночам, стали возникать ночные кошмары про сержанта Мёрля, как у Кристиана, он начал понимать то, что снилось Кристиану, кошмарные сны про Мёрля, кошмары, не получилось никакого отдыха в ранах Агнца, вместо этого они втыкали в него иголки, и он кричал в безумном отчаянии, говорил Кристиан, но он был очень спокоен и предупредителен и иногда отпускал при стражниках легкие шутки, которые, как он полагал, ими ценились.

На третий день его посетил Гульберг.