Визит лейб-медика - Пер Улов Энквист

— Я не считаю!!! — пылко вставил Струэнсе.

— И что Господь поручил мне защищать их от представителей зла, одним из коих являетесь вы. И что моя, моя задача — спасти Данию.

В дверях он сказал:

— Подумайте над этим. Завтра мы покажем вам механизмы.

Его отвели в помещения, где хранились механизмы, используемые во время «суровых допросов».

Капитан караульного отряда был чичероне и подробно доложил о действии различных инструментов. Он рассказал также о нескольких случаях, когда преступник после всего лишь нескольких минут обработки был согласен на сотрудничество, но предписание требовало продолжения сурового допроса в полном объеме. Таковы правила, и важно, чтобы обе стороны их знали; в противном случае всегда существует риск, что допрашиваемый будет полагать, будто сможет мгновенно прекратить свои мучения, как только он того пожелает. Но продолжительность сурового допроса определяет не допрашиваемый. Если допрос начался, то его нельзя сократить, даже полным признанием; на это существует решение комиссии по допросам, а оно принимается заранее.

После демонстрации инструментов Струэнсе отвели обратно в камеру.

В ту ночь он лежал без сна, временами рыдая.

Длина цепей не позволяла ему с разбегу удариться головой о стену.

Он был полностью у них в руках, и он это знал.

На следующий день его спросили, может ли его посетить некий пастор Мюнтер, духовный наставник, согласившийся руководить им и записать историю его обращения в новую веру.

Струэнсе ответил согласием.

В камеру к Бранду доставили пастора Хи, и он сразу же выразил готовность составить вместе с пастором документ о переходе в другую веру и описать для общественности свое полное отречение, свою греховность и то, как он теперь припадает к ногам Спасителя Иисуса Христа.

Он, кроме того, хотя его об этом и не просили, выразил готовность отречься от идей Просвещения и особенно от мыслей, которые отстаивал некий господин Вольтер. О последнем он, кроме того, мог высказываться с большим знанием дела, поскольку когда-то, еще до путешествия короля по Европе, посетил Вольтера и прожил у него целых четыре дня. Правда, они обсуждали тогда не просветительские идеи, а театрально-эстетические вопросы, что интересовало Бранда больше политики. Пастор Хи не пожелал слушать об этих разговорах о театре, сказав, что его больше интересует душа Бранда.

Бранд вообще-то полагал, что его едва ли осудят.

В письме к своей матери он заверял, что на него «никто не может гневаться долгое время. Я простил всех, как и Господь простил меня».

Первые недели он занимался тем, что насвистывал и напевал оперные арии, полагая это естественным, поскольку он обладал титулом «maître de plaisir», или, по более позднему наименованию, «министра культуры». После 7-го марта ему вернули флейту, и он очаровывал всех своей умелой игрой.

Он считал, что его выход на свободу — только вопрос времени, и в письме, написанном из заключения королю Кристиану VII, он выпрашивал себе, «пусть и незначительную», должность губернатора.

Только когда его адвокат сообщил ему, что важнейшим, а возможно, и единственным, пунктом предъявляемого ему обвинения будет то, что он нанес телесные повреждения королю и, тем самым, провинился перед королевской властью, он, похоже, заволновался.

Это была история с пальцем.

Она была столь курьезной, что сам он о ней почти забыл; но он ведь тогда укусил Кристиана за указательный палец так, что образовалась кровавая рана.

Теперь это вышло наружу. Поэтому он прилагал все больше усилий к тому, чтобы вместе с пастором Хи выразить свой отход от свободомыслия и свою ненависть к французским философам, и это описание обращения в другую веру было очень быстро опубликовано в Германии.

В одной немецкой газете рецензию на это признание Бранда написал молодой франкфуртский студент по имени Вольфганг Гете, которому тогда было двадцать два года и который с возмущением счел все это религиозным лицемерием и исходил из того, что обращение явилось результатом пыток или какого-то иного давления. В случае с Брандом это, однако, было не так; но юный Гете, которого позднее также возмутила и судьба Струэнсе, снабдил свою статью рисунком тушью, изображавшим закованного в цепи Бранда в камере и стоящего перед ним пастора Хи, который, активно жестикулируя, учил его необходимости обращения.

В качестве подписи под иллюстрацией было напечатано короткое сатирическое стихотворение, или драматический эскиз, возможно, самое первое из опубликованных Гёте стихотворений, которое полностью звучало так:

Propst Нее:

— Bald leuchtest du О Graf im engelheitern Schimmer.

Graf Brandt:

— Mein lieber Pastor, desto schlimmer[26].

Однако все было под контролем.

Физический контроль за заключенными был эффективным: левая нога соединена с правой рукой цепью в полтора локтя длиной, и цепь эта очень тяжелым звеном крепко прикреплена к стене. Юридический контроль тоже быстро наладился. 20 января был создан инквизиционный суд, а потом и верховная инстанция — Комиссия по инквизиции, которая под конец стала включать сорок два члена.

Существовала только одна проблема. То, что Струэнсе должны были приговорить к смерти, было совершенно очевидно. Но главной оставалась дилемма, связанная с престолонаследием.

Дилемму заключала в себе маленькая английская шлюха.

Она была заперта в Кронборге, ее четырехлетнего сына, кронпринца, у нее отобрали, ей все еще разрешалось держать при себе малышку, «пока она кормит ее грудью». Но королева была из другого теста, нежели остальные арестованные. Она ничего не признавала. И она была сестрой английского короля.

Предпринимались попытки произвести некоторые подготовительные допросы. Они не были обнадеживающими.

Королева действительно представляла собой проблему.

Гульберг вместе с делегацией поддержки из трех членов комиссии был направлен в замок Гамлета, чтобы посмотреть, что можно сделать.

Первая встреча была очень краткой и формальной. Королева категорически отрицала, что состояла со Струэнсе в интимных отношениях и что этот ребенок его. Она была разгневана, но предельно официальна, и требовала возможности поговорить с английским послом в Копенгагене.

В дверях Гульберг обернулся и спросил:

— Я спрашиваю Вас еще раз: это ребенок Струэнсе?

— Нет, — ответила она коротко, словно ударила хлыстом.