Струна - Илья Крупник

– Приветствую! – Он поднял руку. На нем костюм был приличный, галстук. – Скучаете? А вечер-то впереди. Здесь у реки санаторий, дамы, потанцевать можно и… вообще. Идем! Пошли, пошли. Не пожалеете.

Когда мы добрались до санатория, на площадке под звон и грохот, и звяк ударных, и вскрики труб из радиолы плясали, кружились, вертелись тетки в цветастых платьях, пузатые мужчины в тренерках с лампасами и белых сорочках, а мой спутник исчез.

Я стоял в углу, не понимая, зачем я оказался здесь. Мы столько шли сперва по улочкам и дальше непонятной местностью: немощеная была дорога, пустыри. Мой спутник все говорил мне что-то, говорил. А уже темнело, и тут фонари не попадались.

Теперь я стоял в углу, гремела музыка, плясали тетки, я отвернулся наконец и вышел в темноту. Еще не ночь – прохожие, люди есть живые…

Не ночь, но покамест глаза привыкли к тьме, я стоял.

Был пустырь, камни какие-то, песок. Я шагнул, выбирая. Еще шагнул. И, вытянув руку, пошел наобум.

Я шел. В ту, в другую сторону, не знаю. Никаких людей прохожих не было. Я шел, натыкаясь на камни, проваливаясь в ямы. Потом наконец фонарь тусклый, тень мелькнула какая-то мимо фонаря.

– Постойте! Погодите! – крикнул я. – Послушайте! Я приезжий, не бандит, не бойтесь! Погодите!..

Остановилась. Похоже, не взрослая вовсе, девочка.

– Ради бога, не пугайтесь, не бойтесь. Туда ли я иду? В поселок. Я ничего здесь не знаю, где я.

– А я не боюсь, – сказала девочка. – Вам куда? Я провожу. – Такая худенькая была девочка, в сарафане, и светлая у нее коса.

– Конечно, сам город у нас маленький и очень старый, а улица Февральская, мы сейчас вот туда идем, вся заросла травой. – Мы шли с ней рядом, она говорила. Но все больше стало почему-то казаться, что это не ее слова, что она повторяет. Что повторяет?…

– У нас вообще, – продолжала девочка, – хорошие названия улиц: есть Садовая улица и улица Каштановская, хотя и нет там никаких каштанов, а бывшую Конную назвали имени Юрия Гагарина. И лиственницы есть. Как в Сибири…

– Стойте, – сказал я, останавливаясь. Она остановилась тоже. До этого она сказала, что идет просто из клуба домой, что в одиннадцатом она классе. Только почему такие похожие слова? – Садовая, улица Каштановская, лиственницы… Человек с портфелем оттуда уехал сразу, хотел сперва встретиться, но не пришел, наобещал лишь.

Я придумал его и придумал там девушку, которую попросил пойти с ним по городу, и она готовилась все показать. Это ее ведь слова, мысленно: «Вы думаете, наш город такой захудаленький городок, да?…»

Мы пришли, я поблагодарил ее, попрощался, только уснул не сразу на своей койке, а сосед мой и не вернулся ночевать.

Почему припомнилось такое, давнее?

Я смотрю в окно. Весна, конец мая, суббота, Света сказала, что идет в магазин, а я задремал.

Только-только прошел дождь, ливень, кончается день.

Напротив за окном на дереве развешены яркие-яркие лампочки, множество ярких лампочек, точно праздник, Новый год, елка. Это солнце заходит слева за высокий соседский дом, зажигая лампочки-капли на листьях. Хорошо!

А приснилось мне… Только спал ли я, дремал? Это бывает, правда, какой-то сон и не сон. Качался пол. А кругом только небо, одни только волны, и на палубе мы снова, мы снова сидим.

И уже все вперемежку. Штрафники, ребята из батальона и почему-то этот из БЧ-5 тоже с винтовкой. И бородатый вон, рыжая его борода, бескозырка набекрень, он только из госпиталя, бороду отпустил, смотрит на меня, подмигивает. «Надень каску», – это мне главстаршина, фамилия его Бесендин. Но он ведь погиб раньше. Или это не он? «Надень, слышь, каску!» А у меня на бескозырке с внутренней стороны я пришил ремешок, спускаю его под подбородок, всегда все держится плотно. «Юнкерс!» – Кто, кто кричит? На корме начинает бить счетверенный зенитный пулемет. Сон?… Господи, было или не было это?…

А берег: ни выстрела, ни звука. Уже почти рассвело. Они же видят корабль наш и бронекатера. Ждут, приготовились!.. Первыми на берег из всех в воду пойдут штрафники.

Где ты, Светка? Когда ты, наконец, вернешься.

Много лет как я бросил курить. Курить… Но ведь я просто прилег, не спать, нет, прилег поверх покрывала, не раздеваясь, отдыхаю. Проклятье.

Лучше… Надо ее встретить, магазин близко, разминуться можно, но все равно.

Выхожу во двор. На крайний случай тут посижу, на детской площадке, увижу, если уже ушла оттуда.

В магазине нет, возвращаюсь, присаживаюсь под навес на синюю, низенькую, она сухая, детскую скамью. И снова начинает накрапывать дождь. Только не сильный, мелкий, даже приятно под навесом. Лужица напротив меня уже вся в пузырьках, и от них расходятся небольшие круги.

Когда заезжал я тогда в деревню, где жил Толя (это правда, я был в деревне), но к нему сразу, вот так сразу не пошел. Сидел в избе у секретарши сельсовета, она мне все объяснила о нем, потом ушла, а в комнатушке рядом дверь была приоткрыта, и там, да, этот дед из автобуса рассказывал какие-то сказки пацанятам. Кажется, вроде, что-то вроде: «Пичужечка отпурхнет маленько, а опять сидит. В дубочке завязла, вспурхнула и опять содится…» Содится.

В госпитале, когда пришел я в себя, я узнал, что из всех тогда уцелели только я и Толя.

Сколько лет мне уже не снилась война. Может, время это пришло такое. Светка не понимает, почему я не слишком рад отдыхать на море. Но я не рассказываю ей. Всякие сны. Она меня младше на одиннадцать лет.

А что до второго деда, из поселка – сколько ж у нас таких «близнецов» всюду, – звали его Евдоким Прокофьевич, и девочка Лена, что меня проводила в темноте, это его внучка.

Мы сидели с ним вечером на ступеньках клуба, где на сей раз не было ни кино, ни танцев, он был сторож. И я уже не допытывал ничего, он говорил, я слушал: о том, как «в крепостное право, – пояснял мне дед, – так вспоминали еще наши деды, живущие тут тогда помещики нападали часто друг на друга, похищали девушек и проводили их в дом по подземелью! Но некоторые похищенные девушки убегали к реке по подземелью и звали всех на помощь. Тогда помещики пустили слух, что по берегу русалки ползают и плачут.»

– Да. И это, – объяснял мне дед Евдоким Прокофьевич, – я записал давно. Но не просто старое, а и личную свою жизнь. Мне-то девяносто скоро стукнет. А чтоб было понаучней, я как сделал: беру, значит, каждую главу из Истории партии, переписываю ее, это вроде бы такое вступление, общая вроде история данного момента, а потом что лично со мной происходило в точно такое время и что я видел кругом делалось. Излагал по времени, не придумывая ничего, все подробно, как это было.

Мой Евдоким Прокофьевич благодушный был, но и лукавый был человек, он это все узнал у Павла Захаровича Тулякина. Евдоким потом сам мне признался: об этих помещиках, подземелье, девушках крепостных, о русалках. Где повстречал он Тулякина, теперь уж не помню, да это и не важно.