Струна - Илья Крупник

– Да. Я всегда замечаю почему-то, – улыбнулась, но не весело, Алиса. – Машинально просто. Наверно, потому, что ведьма.

Письмо Вероники Степановны, ответ мне, пришло в середине декабря.

«Здравствуйте, дорогой мой! – Она писала очень твердым, вовсе не стариковским почерком. – Позавчера мы торжественно отметили наконец Очищение. У каждого дома с утра горели костры. По указу главы нашей новой администрации Иннокентия Демьяновича все обязательно должны были разжечь огонь. А вечером в Доме культуры Иннокентий Демьянович поздравил нас с праздником. Он был, как всегда, вы же помните хорошо, в своем строгом двубортном костюме, при галстуке и в светлой сорочке. А от нашего исторического общества выступала я, как нынешний председатель, у нас в обществе теперь записаны почти что все.

Но самый высокий костер, Очистительный, – отмечала специально, наверное, Вероника Степановна, – горел у лагеря и был виден издалека. До тех самых пор, пока не пошел снег, так что пожара не было.

А относительно Нани, вы спрашиваете, я скажу, что он в прошлом месяце прошел благополучно Очистительный обряд, это происходит у нас в особом шатре, и безболезненно. Потом на той неделе он временно перебрался в шалаш к себе, хотя наступали морозы. Мы нашли его там окоченевшим в снегу, и мы похоронили его три дня назад.

Активисты наши из общества обнаружили в лесу на поляне какой-то недоделанный аппарат из металлолома. Это там, где близко куча железа у озера. Адриан говорил всюду, что Наня сооружал летательную машину, хотел мотодельтаплан.

И еще, что он без телефона мог разговаривать на расстоянии с мальчиком. Но вы же знаете Магницкого, ему верить нельзя вообще ни в чем. Другое дело у меня, например, котенок, я его хотела отдать, он меня всю исцарапал и писается везде, так он, получается, понял все и сразу стал ласковым. Я также пересылаю вам записку, которую нашли при Нане, поскольку вы дружили с ним и у него нет никого».

Записка Нани была на листке в линейку, вырванном из тетради, – печатными большими буквами.

предупреждая, писал Наня, —

«Эту черепаху, правда, – сокрушалась Вероника Степановна, – мы не нашли. А на могиле Нани мы думали, думали, что бы написать, какой он был, кроме даты. И решили написать только то, что все о нем очень хорошо знали: „Один из лучших сотрудников Хлебозавода и не пил никогда даже чай“.

Хотя и с опозданием, я вас от души поздравляю и желаю самого наилучшего в личной жизни! Я слышала, что и у вас повсюду в городах и, говорят, в загранице тоже начинает происходить Очищение. Как вы?»

Я ей писал, что с Ларисой развелся, что у нее другая семья, а Гриша с нами живет, и нам хорошо. Алиса нашла почасовую пока работу, семинар на факультете, который сама окончила. Мы счастливы. Да и вся жизнь, как учили нас раньше, по спирали, и мы теперь вроде на добром витке.

«А вам передают, – заканчивала Вероника Степановна, – приветы все. Очищение, оно ж безболезненное совсем! Скоро начнутся памятные дни, приезжайте! Потанцуем. Ваша В. С.»

2001

– Да что тебе нужно? – повторил я шепотом, но секунды назад я сказал это во сне.

Я стою возле кровати. В правом ухе отчетливо стучит и стучит там сердце – я слышу ясно биение крови.

Кому я сказал? Себе? Выходит, только что я видел сон о своей жизни.

Но почему последнее время каждый раз во сне у меня так часто другое имя и опять другое, и сам я вижу себя совершенно другим, и близкие другие и прошлое по-разному иногда. Но главное: чувства мои, а то и не мои. Не мои.

Нет. Конечно, дело не в снах. Мне кажется, откликается… Что откликается? Мне кажется, я понимаю. Сны это иной, всем известно, мир. Я повторю: дело не в снах.

Вот рассказывал я (правда, давно), как стоял позади шофера автобуса, прямо за сиденьем, и подскакивали, все подскакивали шоферские плечи: дорога опять шла по камням вниз, вниз, под гору. Автобус был маленький, очень старый, пахло бензином, дребезжали стекла. Пустая была впереди дорога, рытвины, булыжник, перебегала собака, а над черными крышами ветхих домов, над голыми вербами, проводами что-то белое, высокое: колокольня.

Город лежал в холмах. Сбоку в стекле качались мокрые ветки, набегали скворешни в ветках, а то вдруг детские разноцветные флюгера, они крутились как заведенные.

– Тебе далеко! Садись! – Потащили назад за портфель: освободилось место.

Сел, поставил портфель на колени, сел рядом с низеньким старичком, который кивал, подмаргивал. Зимняя рваная шапка деда была с кожаным, сильно помятым и пыльным верхом, меховое ухо болталось от толчков.

– А я тебя знаю, – наклоняясь, прошептал старик, жмуря мохнатое, радостное свое лицо. От него тихонечко пахло водкой.

– Что? Обознался, дед, я нездешний.

– Не-ет, красивый! – Обижаясь, дед, остервенев, схватил, вцепился в плащ. – Ты вчерась приезжал в деревню?!

– Ладно, дед, – кивнул он с досадой. – Приезжал.

– Я тоже нездешний, – очень довольный, подмигнул дед. – Заплоти-ко за старика, а? За билетик. Ноги у меня больные.

– Угу. Ноги. – И поискал по карманам мелочь. – Дайте еще билет. – Все. Прощай, знакомый. – Как раз была остановка, и быстро вылез из автобуса.

Этого деда видел иной человек, и фамилия у него не моя, имя, и характер другой, и вся его жизнь. Я придумал, это правда, вместо себя человека с портфелем в автобусе, но деда я видел сам, и говорил он мне.

А через год летом я вышел из поезда в другом совсем городке, далеко оттуда. Были сумерки. Городок, а вернее, поселок, пожалуй, где, мне сказали, не гостиница, а дом приезжих. Я шел туда пустой улицей, навстречу ковылял кто-то.

– О-о, а я тебя знаю, – останавливаясь, сказал человек.

У него было такое же мохнатое, в сером пухе лицо, зимняя шапка летом и так же болталось меховое ухо, а на ногах валеночки.

– Да. Я тебя знаю, – пришурясь, повторил дед, но не дед из автобуса.

Я долго еще сидел на койке в доме приезжих, все переваривал, так и этак, разговор с дедом. Собственно говоря, никакого разговора не было. Как ни пытал – откуда?! Чего ему надо? – он, ухмыляясь, хмыкал только и все грозил мне, веселясь, пальцем:

– Не знаешь, ах, не знаешь?…

Пока я не плюнул – дурак, что ли, – и пошел прочь.

В комнате приезжих я сидел один, еще две койки стояли, но застеленные, нетронутые. Потом рывком распахнулась дверь, грохнув об стенку и ворвался человек с сумкой, лет сорока, сухощавый, командировочный явно, сбросил сумку на койку рядом.