Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Михайлович Сергеев

Николай II, в отличие от своего отца, был гораздо более благожелательно настроен по отношению к остзейцам, и в период с 1894 по 1905 г. «в целом… правительство отошло от политики унификации Прибалтийских губерний» (Н. С. Андреева). Следует также отметить, что во время активной фазы «дегерманизации» Остзейского края ее проводники в качестве союзников использовали эстонское и латышское национальные движения и потому активно им покровительствовали (особенно показательна деятельность эстляндского губернатора в 1885–1894 гг. С. В. Шаховского). Это дало повод Б. Э. Нольде не без некоторого преувеличения (но и не без основания) написать, что «через Александра III издали просвечивают… будущие республики Латвия и Эстония».

Русским в правление «царя-миротворца» в целом стало только хуже. Экономическая политика министра финансов И. А. Вышнеградского, а затем и сменившего его С. Ю. Витте разоряла Центральную Россию. Новая система хлебных тарифов, введенная в 1889 г., создавала ситуацию, когда стоимость провоза товаров по железным дорогам была тем меньше (разумеется, относительно, а не абсолютно), чем больше было расстояние. В результате, перефразируя Ключевского, окраины пухли, а центр хирел. «По головам голодавшего русского центра, – писал публицист и рязанский помещик И. И. Колышко, – неслись к Риге, Либаве, Одессе поезда с сибирским маслом, яйцами, птицей, мясом, а великоросс, провожая их, только облизывался в заботе, как и куда выпустить куренка. Русским сахаром откармливала Англия своих свиней, на вывоз сахара в Персию, Турцию, на Балканы давались вывозные премии, а великоросс пил чай вприглядку. В Берлине в дни привоза русского мороженого мяса и птицы немцы обжирались им до отвалу, а великоросс ел мясо лишь по двунадесятым праздникам».

Жесткие фискальные меры по взиманию с крестьян недоимок по уже отмененной подушной подати спровоцировали страшный голод в 97 губерниях и областях, который вкупе с холерой унес более полумиллиона людских жизней. Финансовые достижения системы Вышнеградского («не доедим, но вывезем») пошли прахом: перевыручки по бюджету, достигшие в 1888–1891 гг. более 209 млн руб., были перечеркнуты потраченными в 1891–1892 гг. на помощь голодающим более чем 162 млн руб. Впечатляющий промышленный подъем конца XIX в., достигнутый стараниями Витте, имел обратной стороной «неимоверное падение цен на сельскохозяйственные продукты, в особенности на зерно, вызвавшее жестокий сельскохозяйственный кризис», бедственный «для всего земледельческого населения России, то есть 80 % русского народа» (Вл. И. Гурко). «Мы привыкли брать у деревни, давать – не умеем», – писал в 1894 г. В. Г. Короленко.

К социально-экономической политике 1880—1890-х гг. современники неоднократно применяли эпитет «социалистическая» (кстати, именно в это время К. Н. Леонтьев активно пропагандирует свой проект «социалистической монархии»). При всей условности такого словоупотребления некоторые основания для него имелись (хотя, наверное, правильнее было бы говорить о госкапитализме). Так, характеризуя министра государственных имуществ М. Н. Островского (родного брата драматурга), А. Н. Куломзин писал, что тот, поработав в государственном контроле в период массовых хищений, был уверен, что «каждый предприниматель есть непременно плут и хищник», а казенное хозяйство следует держать в руках «размножением отчетности и всяких формальностей». Идеалом для него было государство в качестве «верховного распорядителя земельного фонда», которое раздавало бы эту землю частным лицам во временное владение. Витте в 1895 г. убеждал Николая II в том, что, если «в Англии класс чиновников должен только направлять частную деятельность», то в России «он должен принимать непосредственное участие во многих отраслях общественно-хозяйственной деятельности».

Любопытную запись читаем в дневнике А. А. Половцова от 19 ноября 1894 г. В разговоре с председателем Департамента государственной экономии Государственного совета Д. М. Сольским он критиковал финансовую политику Витте, ибо «столь широко проводимые им принципы безграничного вмешательства правительственных чиновников в мелочи частной промышленной деятельности и всякого рода предприимчивости убивают эту предприимчивость, делают невозможным сильное развитие труда, а с ним вместе и подъем экономического благосостояния. …Та ужасная чиновничья опека, под которой мы живем, есть не что иное, как государственный социализм, приносящий нередко плоды еще более горькие, чем социализм отдельных граждан». На что Сольский ответил: «Это правда, но социализм делает повсюду такие быстрые шаги вперед, что нам остается лишь подчиниться этому движению».

«Искусственность экономического развития в 1890-е годы заключалась прежде всего в необычайном попрании народной самодеятельности. Все нити народного хозяйства сходились в кабинет министра финансов: без его соизволения и даже указания ничего нельзя было предпринять. Власть и вмешательство чиновников становились в экономической жизни страны все более невыносимыми», – вспоминал позднее один из руководителей Совета съездов представителей промышленности и торговли В. В. Жуковский.

Но вернемся к теме национализации нерусских народов. Несомненно, последняя была смертельной угрозой для империи Романовых, и то, что они ее проморгали, не свидетельствует об избытке у них государственной мудрости. Но сама этническая пестрота и разнопородность их державы противилась русификации, о чем с замечательной точностью записал в дневнике 1911 г. В. О. Ключевский: «Противоречие в этнографическом составе Русск[ого] государства на западных европейских и восточных азиатских окраинах: там захвачены области и народности с культурой гораздо выше нашей, здесь – гораздо ниже; там мы не умеем сладить с покоренными, потому что не можем подняться до их уровня, здесь не хотим ладить с ними, потому что презираем их и не умеем поднять их до своего уровня. Там и здесь неровни нам и потому наши враги».

Кроме того, возможна ли была вообще русификация империи, для которой «русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития» (Т. Д. Соловей, В. Д. Соловей)? Или поставим вопрос по-другому: а имелись ли достаточные ресурсы для слияния нерусских народов «с господствующей народностью посредством водворения среди них языка, гражданской цивилизации и учреждений господствующего племени» (М. И. Венюков)? Или даже так: а сложился ли, собственно говоря, субъект русификации – русская нация? К сожалению, ответить на последний вопрос утвердительно невозможно.

У русских так и не сложилось ядро всякой нации – социально-политическая элита, обладающая политическими правами. Имперское дворянство в целом было не слишком многочисленным, число потомственных дворян с конца XVIII до конца XIX в. колебалось в пределах одного процента населения (для сравнения, в конце XVIII в. во Франции дворянство составляло 1,5 %, в Испании – более 5 %, в Венгрии – более 6 %, в Польше – более 8 %), собственно же русских дворян было раза в два меньше: по переписи населения 1897 г. русский язык назвали родным около 53 % потомственных дворян. Дворяне только в 1785 г. получили гражданские права: право частной собственности на свои земли и крепостных, освобождение от обязательной службы и телесных наказаний, сословное самоуправление, юридические гарантии (дворянин без суда не мог быть лишен дворянского достоинства, чести и жизни) и т. д. Но даже на губернском уровне возможности дворянской корпорации в управлении страной были крайне ограничены – административная, полицейская, судебная власть, сбор налогов находились в руках губернаторов. Дворянское самоуправление было встроено в административную систему империи, являя собой, в сущности, «ответвление бюрократического аппарата» (И. А. Христофоров): служившие по выборам приносили присягу, подлежали наградам, подобно государственным чиновникам, и имели равную с ними ответственность, носили соответствующие мундиры. Эта служба, обремененная множеством обязанностей, не давала «ни независимости, ни статуса» (Д. Ливен), понятно, почему она не пользовалась популярностью. Поразительно, но управляющий делами Комитета министров в 1883–1902 гг. А. Н. Куломзин в молодости составил себе представление о том, что такое работа в выборном учреждении не в родной Костромской губернии, а в Англии, где он в 1850-х гг. служил в качестве мирового судьи.