Удержаться на краю - Алла Полянская

Мать не препятствовала этим посещениям, как и участию Гены в жизни Милы. Хоть и не объясняла никому причин такого положения дел, но они с Милой знали, а чужим было незачем. Чем меньше знают чужие, тем меньше навредят. А когда однажды отец семейства Клемпач протрезвел настолько, что принялся на кухне буянить и замахнулся на Милу – мол, от кого ты это отродье прижила, шалава! – мать ударила его по голове деревянной скалкой и заорала: не тронь ребенка, ирод! И Клемпач испуганно сбежал, роняя кровавые капли, потому что мать в запале запросто могла и покалечить.

Мила знала, хоть мать ничего ей не объяснила.

Мать вообще не считала нужным хоть что-то объяснять, самым доходчивым способом для нее оставалась затрещина, и, несмотря на худобу, рука у матери была тяжелая – но при этом она никогда не била Милу.

Мила не называла Гену Аполлонова отцом до того дня, когда мать пришла к ней в комнату, заплаканная и бледная больше обычного. Это было в тот год, когда Мила окончила школу. Был конец марта, за окном еще кружился снег. Мать велела ей одеться, и они пошли в больницу. Мать всю дорогу молчала, сжимая ладошку Милы, но перед больницей продавались фрукты, и она купила два апельсина.

В палате, где теснились койки, лежал Гена Аполлонов, очень худой, желтый, с раздувшимся животом.

– Допился, гад. – Мать положила на тумбочку апельсины и села на кровать. – А ведь я просила тебя…

Но Гена лишь улыбнулся серыми губами и тронул руку матери:

– Ты такая красивая у меня, Томка.

Мать снова заплакала, глотая слезы, – беззвучно, горько, а Гена взял ее ладонь своими худыми желтыми руками и держал так, словно нашел самую большую драгоценность в своей жизни.

– Не плачь, Томка. Мила, ну хоть ты скажи ей… не надо плакать. Прожил так, как получилось. Любил тоже – как умел. Что ж теперь. Главное – любил, и смотри, дочь какая. Умница, красотка… вся в мать.

Гена посмотрел на Милу с какой-то неожиданной нежностью.

– Ты у меня красивая, Мила. Мои красивые девочки.

И Мила вдруг ясно поняла: он умирает. Пользы от этой больницы не будет, и умрет он очень скоро.

– Пап…

Она никогда никого так не называла, даже мать не звала мамой, только когда они втроем гуляли. Для нее не существовало такого понятия, как мать и отец – как у других детей из нормальных семей.

Но не сейчас.

Гена встрепенулся и посмотрел на Милу, весь словно потянулся к ней, и она взяла его за руку:

– Пап, ты не умирай, что ли…

– Ничего, доча, ничего. – Гена вздохнул: – Это так надо, если вдуматься. За все в жизни приходится платить, понимаешь? Вот и я плачу за свои преступные страсти, доча, и за свою слабость. Философская тема, надо сказать, многие философы и теологи древности развивали ее, что-то в этом есть… Ты апельсины забери, доча, скушай сама, это витамины, и в тумбочке вон там печенье, тоже забери, а мне нельзя ничего, да уже и не надо.

Гена умер в ту же ночь. Мать мрачно напилась и била всех, до кого дотянется, а потом горько плакала в Милиной комнате, а она обнимала ее. Мать не умела по-другому выразить свое горе, она должна была причинить кому-то боль.

Но не Миле. Они сидели в ее комнате, и мать тяжело всхлипывала, сжимая кулаки.

– Просила его… а что просить, ведь и сама пью! – Мать стукнула кулаком по кровати, и задребезжали пружины. – Пью, потому что жизнь такая… все наперекосяк. Давно надо было бросить эту ораву вместе с Клемпачем, забрать вас с Генкой и уехать – был бы он жив и жили бы как люди. А все водка, ведь как выпью – нет меня, сама не своя делаюсь, а проснусь – смотреть на всех тошно и на себя тоже. Завтра похороны, сестра его хоронит, пойдем. Передала через людей, чтоб мы пришли. Надо проводить отца-то… он ведь добрый был. Цветы дарил, а кто вообще мне цветы дарил за всю мою жизнь? Только он. Слова плохого не слышала от него, тихий был человек, образованный… а я, дура, вместо того чтоб ухватиться за него и вытащить и самой выползти из этого… Я виновата, доча! Он слабохарактерный был, но если б не пил и я бы держалась, какая жизнь была бы у нас! И перед тобой кругом виновата…

Это был их с матерью последний вменяемый разговор. После похорон она запила так, что просвета не было, а потому Мила собрала вещи и покинула дом, в котором никогда не чувствовала себя в безопасности. Там никогда не было тишины – кроме времени, когда всех увозила полиция.

А сейчас Мила лежит под кроватью, среди проводов и запаха хлорки, и ей отчего-то невпопад вспомнилось все это: и желтое лицо Гены Аполлонова, и испитое лицо матери, вспомнился запах вагона, который увозил ее в новую жизнь, даже вкус чая и домашнего печенья, которым угостила соседка по купе… Мила краешком сознания даже удивилась, какие глупости вспоминаются, когда рядом конечная остановка. Ведь все это она постаралась забыть, но вот пришел момент, и оказалось, что помнит.

За дверью все ближе слышны шаги, вот открылась дверь в бокс, где она затаилась, и кто-то вошел, впустив полосу света. Потом дверь закрылась, шаги переместились.

«Это он поочередно открывает все двери. – Мила в ужасе замирает. – Как он сюда попал и где медсестры? А дежурный врач?»

Шаги снова приблизились, полоска света стала шире – дверь открылась совсем беззвучно. Кто-то поднял одеяло, потом снова опустил. Полоска света исчезла, шаги отдалились. Мила знает, что это может быть просто уловка. Она сжалась посреди проводов, в голове пульсирует боль, а тьма вот-вот накроет ее. Но она держится изо всех сил, потому что ей нужно выжить – у нее Стая, ее обожаемые братья, и она твердо намерена вернуться к ним. Есть в мире Бруно и Декстер, они ее ждут, она им нужна.

В отделении кто-то кричит – в этом крике ужас, осознание чего-то непоправимого, и беспомощность.

Тьма накрывает Милу в момент понимания: чужой ушел, сейчас сбегутся люди, а значит, безопасность близко. Мысль, промелькнувшая в последнем проблеске сознания: а как же они найдут ее, раз она под чужой кроватью?

– Убита санитарка Вера Ивановна Шичек – застрелена, медсестра Павлова в тяжелом состоянии – удар тупым тяжелым предметом, до сих пор оперируют. – Реутов раздраженно перебирает горку бумаг. – Дежурного врача вызвали в приемный покой, когда привезли жертв массового ДТП, а вторая медсестра уцелела чудом – ходила в манипуляционную стационара за препаратами и перевязочным материалом. Днем забрать не успели, и сестра-хозяйка оставила для них в общей – заперла в шкаф, и пока нашли ключ, освободили тележку, чтобы все погрузить… В общем, повезло и ей, и Павловой – чуть позже бы вернулась, и спасать было бы некого, а так есть шанс. А Милана услышала чужие шаги и спряталась под кровать в боксе напротив, там парнишка после драки с проломленным черепом. Преступника не видела, даже обуви.

– А вот как он ее не увидел…

– Андрей Михалыч, уже чудо, что она смогла услышать и спрятаться! Вот прямо везение у этой барышни невероятное. Как она сумела понять, что кто-то чужой ходит, подняться, сообразить, что делать, – я не представляю. Но сейчас она в относительном порядке.