На грани мировой войны. Инцидент «Пуэбло» - Михаил Вознесенский

В отчаянии доктор достал что-то уже с самого дна своего «сака», и Стюарт вдруг ясно различил, что перед ним четыре ряда букв, размешенные вертикально: корейские, китайские и русские. Четвертый ряд содержал разорванные кружочки — для абсолютно неграмотных. «Вот кто я есть на самом деле», — подумал баталер и начал показывать пальцем, в каком направлении разорваны кружки. Вправо, влево, вверх, вниз… В комнате повисла тишина. Американец не врал, до этой пары стеклышек он в самом деле ни черта не видел! Доктор с облегчением вынул линзы из держателя и вручил их офицеру. Тот с чувством исполненного долга почти торжественно унес куда-то злосчастные стекла, счастливца Рассела отвели в камеру небитым.

В конце сентября произошло событие, которое неожиданно доставило американцам самую большую ложную надежду… Не всех, но большинство членов экипажа «Пуэбло» по очереди вывозили из тюрьмы в неизвестное место, которое американцы прозвали между собой «Цыганская чайная». Там с ними встречались незнакомые северные корейцы, с очевидной офицерской выправкой, но в добротных, хорошо пошитых гражданских костюмах. Американских моряков угощали сладостями и вполне приличным местным пивом, за столом прислуживали женщины в национальных нарядах. Каждого члена экипажа подробно расспрашивали о состоянии его здоровья, интересовались его впечатлениями от Корейской Народной Демократической Республики. Были еще вопросы — неожиданные и странные. Например, не пожелал бы моряк в будущем вновь посетить Корею в качестве туриста, возможно с семьей? Но самым интригующим стало следующее предложение, высказанное в сослагательном наклонении. Как бы вы отнеслись… не стали бы возражать, если бы с вами захотел встретиться человек по имени… ну, скажем, Ким? Количество Кимов в Корее пропорционально не уступает числу Джонов в Америке (в конце концов, опекавшего их генерала тоже звали так). Однако ни у кого не вызывало сомнений, о каком Киме может идти речь! Но высочайшего приглашения так и не последовало. В верхах что-то снова разладилось.

В октябре моряков «Пуэбло» посадили в автобусы и повезли в Пхеньян к Большому народному театру, который был заполнен корейскими военнослужащими. Переводчики расселись среди команды, чтобы сподручнее переводить содержание оперы «Как великолепна Родина». Состоялось еще несколько экскурсий, одна за другой: на представление цирковых акробатов (с некоторой политической сатирой на коварных империалистических агрессоров США), культвыход в концерт — хор и духовой оркестр Народной Армии Кореи, и даже внезапная поездка на поезде в музей злодеяний империализма в Синчоне.

Наступил ноябрь 1968 года, и сразу резко похолодало. Причем это касалось не только температуры воздуха. Предсказание генерала о репатриации в октябре не сбылось, как, впрочем, и многие его предыдущие прогнозы. Американцы окончательно перестали верить корейским обещаниям. Отношения узников со своими тюремщиками заметно напряглись. Что-то пошло неправильно. Но почему нельзя было объяснить — что? Все выглядело так, будто корейцы готовы забрать назад все свое дружелюбие, продемонстрированное в октябре, и вернуться к своему истинному обличию. К черту публичный имидж! В тюрьме повисло грозное затишье, предвещавшее бурю.

— Палец, который вы все время тычете вверх на своих фотографиях, что он обозначает? — неожиданно дежурные офицеры начали донимать американцев одним и тем же вопросом. Пленные продолжали настаивать на неустойчивой версии, что это, мол, старинный жест дружелюбия этнических гавайцев, но сами чувствовали, что их положение вот-вот станет полностью адекватно значению непристойного жеста. Отговорки лишь ненадолго оттягивали время неминуемой расплаты, все ощущали это физически. Обращение с пленными резко ухудшилось. Виктор Эскамилла и Билл Хилл были жестоко избиты за нарушение правил распорядка дня, которое еще недавно сочли бы незначительным. В отличие от Пасхи день Благодарения не был отмечен никак, просто — обычный день. Корейские «ком-ми» продолжали выведывать правду о злополучном пальце и в праздник.

Чарли Ло был предупрежден Бучером, что корейцы догадались: узникам удалось разрушить усилия их пропаганды. Командир предупредил команду, что им следует готовиться к самому плохому. Условия содержания ужесточились, качество скудной кормежки вообще покатилось под откос. Моряки понимали, что если им предстоит провести здесь еще одну зиму, до весны доживут немногие.

Вместе с ужасом перед новыми истязаниями и болью к морякам вернулось очень реальное предчувствие смерти. Видимо, корейцы были заинтересованы в нагнетании животного ужаса, поскольку неожиданно в тюрьму возвратился надзиратель по кличке Медведь. Он отсутствовал в течение последних полутора месяцев, и его появление служило предзнаменованием самых грустных последствий. Довольный произведенным эффектом, Медведь методично обошел все камеры и лично удостоверился, что о его возвращении узнал каждый и сделал правильные выводы. Первое групповое избиение состоялось 7 декабря.

Четверо парней из камеры № 13, с той известной фотографии, на которой палец подняли все восемь, предстали перед Роботом. После коллективного допроса американцев начали выводить в коридор по одному. Моторист Говард Бленд был первый, кого «разукрасил» Медведь: лицо в крови, щека раздулась, один глаз почти весь спрятался в складках опухоли. Сравнительно легко, дежурной оплеухой отделался старшина 1-го класса Джим Лейтон. Корейцы уважали его как мастера на все руки. Беренс тоже пострадал в средних пределах, а вот Монро Голдмену досталось по полной программе. К несчастью для ветерана Корейской войны, его послужной список, хранившийся в корабельной канцелярии «Пуэбло», был с пристрастным вниманием изучен корейскими товарищами. В деле «мастер-чифа» были особо выделены заслуги по минированию акватории порта Вонсан. Голдвина избивал Опоссум. Он разорвал ветерану губу и до половины надорвал правое ухо.

Потом вдруг наступило затишье до полудня субботы. Генерал уехал в Панмунчжом на официальные переговоры. Американцам объявили, что они снова проявили неискренность и будут сурово наказаны.

Первый уик-энд декабря помощник госсекретаря Соединенных Штатов провел дома за письменным столом, извел впустую изрядную стопку писчей бумаги, опорожнил целый кофейник и открыл вторую за день пачку сигарет. Когда он не вышел в столовую к ужину, миссис фон Катценбах, встревоженная беспрецедентным попранием семейного уклада, сама поднялась к мужу в кабинет.

— В чем проблема, Ник?

— Не могу подобрать гибкую формулировку. Корейцы настаивают, чтобы мы извинились за шпионаж и множественные нарушения их морской границы, которых американский флот не совершал. Мы не можем пойти на это. Я не знаю, как построить фразу, которая устроила бы их и сохранила лицо Америки.

Жена присела к столу и внимательно посмотрела на супруга, выдерживая паузу. Потом тихо сказала:

— Вспомни свою мать, сколько слез она пролила за каждый твой день в немецком плену. Окажись среди этих восьмидесяти двух парней наш Джон, ты так же спокойно изгибал бы дипломатические формулы? Скажи им прямо, что нам не за что извиняться.