Псы войны - Роберт Стоун

— Ну ладно, — сдался Конверс. — Чего ты натворил?

Данскин удовлетворенно кивнул:

— Знаешь Бруклин?

— Естественно.

— Представь себе: суббота, вечер, — начал Данскин свою историю, — Флэтбуш-авеню, кинотеатр «Лидо». Показывают «Искателей»[86]. В главной роли Джон Уэйн.

Мне семнадцать, я — первокурсник в Бруклинском колледже. Девственник. Ни разу еще не имел девчонки. Итак, субботний вечер и я один иду в кино.

Только собираюсь купить билет, как вижу, контролер направился в уборную. Так что я прошу кассиршу просто разменять деньги и как ни в чем не бывало прохожу себе в зал. Обхожусь без всегдашнего пакета попкорна и усаживаюсь на любимое место. Слева в первых рядах.

Очень скоро слышу шум сзади и понимаю: проклятье, меня засекли. По рядам идет билетер со своим фонариком. Билетер — знакомый парнишка, Брюс. У нас с ним давняя вражда. Брюс стоит и светит мне в лицо, я начинаю нервничать.

Брюс — большой умник. Поэтому у него всегда было много девчонок, и тогда у него была подружка, сестра одного знакомого парня, красивая безумно. Брюс — прекрасный спортсмен. Брюс получил стипендию Корнеллского университета.

Вот, значит, Брюс светит мне в лицо и говорит — культурно так, как абитуриент Корнелла: «Ага, Данскин, умный малый, где твой билет?»

Данскин поежился и изобразил фальцетом, как он ответил Брюсу: «У меня нет билета, Брюс. Я его потерял», и продолжил рассказ:

— Ну вот, он засмеялся. Говорит: «Ты был с другим парнем, вас было двое, где он?» Я говорю — быстро сообразил: «Нет, Брюс, я был один».

Тут и администратор подошел, стоят они оба надо мной, слепят фонариками и смеются. «Данскин, — говорит Брюс, — прошу тебя пройти со мной». Они ведут меня по проходу мимо человек двадцати, которых я знаю или которые знают меня, к будке кассира.

«Вот здесь покупают билеты», — говорит Брюс. И перед тем как вернуться в зал, смотрит на меня с насмешкой, еле уловимой: какое, мол, ты ничтожество, Данскин, какой неисправимый идиот, какой дурак!

Данскин вздохнул:

— Нечего и говорить, что у меня пропала всякая охота смотреть кино. Я пошел домой и думал только о том, как после кино Брюс встретится со своей подружкой, как станет рассказывать ей эту историю. Как они будут смеяться надо мной — идиотом, потешным недоумком. Как она скажет Брюсу, какой он умница.

Я пришел домой часа через два и сел за свою коллекцию марок. Это всегда меня успокаивало. Только в этот раз не получилось. Понимаешь, я не мог заставить себя не думать о том, что случилось. Я понял…

Он повернул к Конверсу искаженное яростью лицо. Конверс смотрел перед собой, на дорогу.

— Я понял: это всё. Ничего другого не остается. Абсолютно никакого выбора.

Первым делом я взял всю мою коллекцию марок — а я собирал ее с шести лет, — пошел в парк и выбросил в озеро. На меня там могли напасть. Мог арестовать полицейский. Но ничего такого не случилось. Потом я залез в отцовский грузовик и взял монтировку. Позвонил матери Брюса, и она сказала, что он отправился на свидание и вернется поздно.

На Нью-Утрехт-авеню, между остановкой метро и домом Брюса, есть спортплощадка. Там я и поджидал его, сидел на скамейке, держа монтировку на коленях. Было часа четыре утра, когда из метро вышел Брюс. Он не видел меня, я застал его врасплох. Я был осторожен, потому что он владел карате и уделал бы меня, правильно?

Когда он увидел меня, то сразу все понял. Понял, что ему конец.

Первый удар — по лицу, и он на земле. Никакого карате. Вскрикнуть не успел. Я просто стоял над ним и бил! За то, что у него есть подружка. За то, что ему дали стипендию в Корнелле. За его взгляд. Бил, бил, бил, бил, бил. Не переставая, и Брюсова насмешливая ухмылочка, и его стипендия превратились в сплошное месиво на асфальте. В домах зажглись все окна, примчались три сотни копов, а я все колошмачу подонка, и спортплощадка была похожа на мясной рынок.

— И они посадили тебя в психушку.

— И они посадили меня в психушку, — кивнул Данскин. — Я прикинулся сумасшедшим. Нес околесицу, декламировал Гейне. Девять лет. Вот так.

Некоторое время они ехали молча.

— Но в тебе по-прежнему полно злобы.

— Сейчас больше, чем когда-либо.

— Ты жалеешь о том, что сделал?

— Я жалею о том, что сидел в дурдоме. Но не жалею, что прикончил Брюса. Подонок помнил бы меня всю жизнь. Стал бы богатым врачом или министром внутренних дел, а все представлял бы, как выставил меня из «Лидо». Уж лучше отсидеть срок.

Казалось, его снова распирает ярость. Челюсть у него дрожала.

— Он женился бы на Клер. Она бы ему говорила: помнишь, как здорово мы трахались той ночью, когда ты вышиб придурка, как-там-его-зовут, из кино?

Данскин астматически вздохнул и понемногу успокоился.

— А я не желаю, чтобы меня так поминали.

— Когда я ходил в школу, — сказал Конверс, — нам всегда говорили: несите ваши унижения Святому Духу.

— Что за бред! — Данскин с отвращением содрогнулся. — Дерьмо какое. И при чем тут Святой Дух?

— Сдается мне, Ему нравится видеть, как люди сами роют себе яму.

— Наверно, Он сейчас получает огромное удовольствие, глядя на тебя, как думаешь?

— Я думаю, Его замысел состоит в том, чтобы существовало некое равновесие.

Данскин покачал головой.

— Люди настолько глупы, — сказал он, — что просто плакать хочется.

— Ну а что случилось, когда ты вышел на свободу? — спросил Конверс.

— Я вышел оттуда натуральным торчком — вот что случилось. Я трахал медсестру, и она подсадила меня на то и это. На травку, на кислоту. На трах, кстати, тоже. Слаба была на психов.

Мы забирались в бассейн и накачивались дилаудидом, потом морфином. Было по-настоящему здорово. Психиатры пытались подловить меня, но я только пучил глаза и улыбался. Солнечной улыбкой! Они осматривали меня, обстукивали с ног до головы, мычали неопределенно — понимаешь, о чем я? А я стою себе, накачанный под самую завязку, и думаю, что я на пляже в Рокауэе. Теперь они на такое не ловятся, но тогда им это просто не приходило в голову.

Наконец я очутился на улице и не знал, где раздобыть дурь. Подсел-то я уже по самое не могу, но пушеры бежали меня как огня. Стоило мне подойти, как они врассыпную, потому что я был невероятно наивным и грубым, вести себя не умел — я же, можно сказать, вырос в поганой психушке. Я бежал за ними по улице, кричал: «Пожалуйста, пожалуйста!» — а они: «Отстань! Чего привязался! Помогите!» Но одного парня я до того достал, что он таки продал мне, и на четвертый или пятый раз — бац, нас захомутали! Нас обоих повязал черномазый в армейской шинели и кедах.