Псы войны - Роберт Стоун

— Так, шатался туда-сюда.

— И все?

— Однажды поднялся по Меконгу на патрульном катере. А еще ходил с Первой дивизией в Камбоджу.

Смитти с неопределенной улыбкой посмотрел на него с земли:

— Убил кого-нибудь?

— Я не был солдатом. Не имел оружия.

— А я бы вооружился, — сказал Смитти. — Всем, чем только можно.

— Большинство на передовой стреляло по шевелящейся листве или по проблескам света. Прямых столкновений было не так уж много.

Он повернулся к Данскину и увидел на лице того ненависть, которая удивила и напугала его больше, чем пистолет.

— Ты ведь осуждаешь эту дерьмовую войну, так? — В глазах Данскина полыхнула глухая неудержимая ярость, и Конверс быстро отвел взгляд. — Ты ведь против насилия и убийства. Ты — выше этого.

— Я всегда… — начал было Конверс. — Да, — сказал он, — я против. Но чтобы быть выше — не знаю.

— Ты презираешь это, так?

Конверс посмотрел в безумные глаза Данскина и почувствовал гнев. Это было незнакомое ощущение.

— Я видел, как люди убивают, — ответил он. — Это не самое страшное. Змея тоже убивает. И комары или несколько тысяч муравьев.

— Ты молодец, Конверс, — хмыкнул Данскин. — Привозишь людям вьетнамский героин, потом учишь их жизни. Чтобы не сделали чего не так, не расстраивали тебя. — Он нежно взял Конверса за воротник и мягко сказал: — Хватит мне тут лажу гнать. Ты — мелкий мстительный жулик, по лицу вижу. Но ты еще и трус. Вот и вся недолга.

— Может быть, — сказал Конверс.

— Может быть? Ха! Слушай, приятель, думаешь, я не знаю, что ты за ублюдок? Думаешь, не знаю твоих фантазий — кто-то проехал и обрызгал тебя, и ты мечтаешь, как убьешь его? Изображаешь каратиста, когда один в квартире, смел на язык, стоя перед зеркалом. Тебя вечно унижают, и ты ненавидишь каждую минуту такой поганой жизни и хотел бы поиметь полстраны, но вынужден глотать унижение, потому что у тебя нет мужества и воли. Я не знаю? Ха, Конверс! Держишь меня за дурака?

— Нет, — ответил Конверс.

— Думаешь, я больной?

— Нет.

— Тогда что ты обо мне думаешь?

— Эй, приятель, — сказал Смитти. — Не заводись.

— Я могу забить тебя до смерти, ты вообще в курсе?

Смитти встал с земли и отряхнулся.

— В курсе он, в курсе. Чего ты пытаешься доказать?

— Он считает нас ниже себя, — ответил Данскин. — А всего-то барыжит герычем, и то паршиво.

Он отошел от Конверса, кусая губы, и полез по откосу к дороге.

— Поехали. Сегодня ночью будем на месте.

Смитти с извиняющейся улыбкой сказал Конверсу:

— Не спорь с ним. Пусть поорет, выпустит пар.

Бурые склоны постепенно растворялись в надвигающейся темноте, выступили звезды.

Данскин посмотрел в обе стороны темной дороги и сел за руль.

— Садись рядом, — скомандовал он Конверсу.

Смитти забрался на заднее сиденье и захлопнул дверцу.

— Думаешь, хорошая мысль — ехать ночью? — спросил он Данскина. — Тут можно на дорожный патруль нарваться.

Данскин включил дальний свет и выехал на дорогу.

— У них других забот полно. Наших номеров у них в ориентировке нет, так что нас они не тронут.

— Антейлу следовало бы предупредить их.

— Если остановят и вытащат из машины, — сказал Данскин, — не сопротивляться и не выступать. Антейл потом все утрясет… Тебя это тоже касается, — повернулся он к Конверсу.

Поворот за поворотом дорога шла вниз в сплошной темноте. В горах было много оленей, и несколько раз Данскину приходилось останавливать машину и выключать дальний свет, пережидая, когда те перейдут дорогу. Смитти уснул на заднем сиденье.

Конверс тоже задремал, когда почувствовал, что Данскин толкает его под локоть.

— Расскажи чего-нибудь, — велел Данскин.

— Зачем?

— Затем, что я засыпаю. Расскажи чего-нибудь, чтобы я разозлился.

Конверс секунду смотрел на него, потом откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

— Конверс!

— Да?

— Меня девять лет продержали в дурдоме, знаешь об этом? За насильственное действие.

— Может, не стоит вспоминать об этом? — предложил Конверс.

— Не хочешь послушать?

После некоторого колебания Конверс ответил, что не хочет. Сказав это, он тревожно скосил глаза на Данскина. Он смутно видел его лицо, освещаемое только приборной панелью, и ему показалось, что Данскин улыбается, хотя не был в этом уверен. Конверса пробрала дрожь.

— Ты меня уже поразил, — сказал он Данскину. — Прибереги свою историю для кого другого.

— Тебя когда-нибудь сажали за решетку, Конверс?

— Никогда.

— Тогда ты еще целка. Жизни не видал.

— Да нет, видал, — ответил Конверс.

— С шестидесятого по шестьдесят девятый я просидел за решеткой.

— Много чего пропустил.

— Думаешь? — Данскин презрительно фыркнул. — Ничего я не пропустил. Все, что было снаружи, парень, происходило и внутри. Иногда даже начиналось там, а уж потом перекидывалось на улицы.

— В это я могу поверить.

— Когда я попал туда, Конверс, меня сунули в карцер. Там уже сидел парень — он сожрал все, что было при нем. Даже матрас. Руку твою мог сожрать.

Конверс понимающе кивнул.

— Там я научился быть послушным. Меня таскали к психиатру, который старался взбесить меня, и тогда его громилы били меня башкой о стену. Я улыбался… В конце концов меня перевели в общую палату. Там было хорошо. Медсестры, разные наркотики. Я прошел через все, Конверс, — ничего не пропустил, как ты думаешь. Там были придурки, выступавшие за гражданские права. Был парень, который поселился в гостинице в Мобиле, питался одними маисовыми лепешками и пытался передать энергию своей любви всей Алабаме. Был среди нас поэт-битник, который разукрасил свой твидовый спортивный пиджак кусочками салями. Был и настоящий мистер Чистюля[84]— он собирался подать в суд на «Проктер энд Гэмбл». Еще один парень называл себя Фредом Уорингом[85]. Другой как-то взял обрез и пристрелил четырех секретарш в колледже Адельфи. Не посиди я в психушке, нам с тобой и говорить было бы не о чем, а так другое дело — там те же наркомания и политика, что и на воле. Но, приятель, меня не хотели выпускать. Я уж и не надеялся выйти на волю. Дело-то было громкое.