На этом свете - Дмитрий Филиппов

Со стороны леса раздавалось чуть слышное журчание.

– Как на Пасху восемнадцатого года… Скоро развод, мне нельзя опаздывать. Я постараюсь забежать к обеду, а если не получится, то к вечеру.

Георгий Михайлович накинул на плечи свой серый потрепанный китель, сдвинул фуражку на кавалерийский манер, погладил жену по щеке.

Скрип снега от его шагов глох и удалялся с каждой секундой.

«Забыл? – думала Лина. – Ну как он мог забыть?…»

Оставшись одна в тишине дома, нарушаемой только треском поленьев, Лина жарким грудным дыханием обдала оконное стекло. Вывела на запотевшем пятне: «Л+Г».

– Люблю… – прошептала.

И вдруг услышала, как возвращаются скрипучие шаги.

Осоргин открывает дверь и, полувыглянув из-за порога, улыбаясь, спрашивает:

– Ты помнишь, какой сегодня день?

Лина прижимает ладони к губам, щурится, чтобы не заплакать.

– Годовщина венчания.

С весны 1929 года непоправимые изменения раскололи соловецкий мир на две половины. Прибывавшие нескончаемой блохастой лавиной уголовники диктовали свои порядки. Так ведь и предсказывали эти изменения. Конечно, они не шли еще ни в какое сравнение с тем, что начнет твориться несколькими годами позже, но и эти весенние дни омрачались надрывностью быта и отношений. Урки примеряли на глаз вялую интеллигентность арестантов, и этот разночинный сюртук был им тесен в плечах и узок в груди, трещал по швам, но пока держался.

В июне того же года на спортплощадке, недалеко от женского барака, уголовники изнасиловали анархистку Марию Линдберг. Фельдшера санчасти, где Георгий Михайлович Осоргин служил делопроизводителем, трясло в истерике: «Это звери, скоты… Они ей земли напихали… Туда…» Старый вор, глава всех урок на Соловках Иван Яковлевич Комиссаров уступил, выдал каэрам насильников. Их забили поленьями до смерти, но Маша Линдберг этого уже не узнала: повесилась в уборной санчасти.

Церковь преподобного Онуфрия Великого, что возвышалась на широкой кладбищенской площади неподалеку от Святого озера, закрыли. Через десять лет ее, простоявшую без малого три столетия, и вовсе снесут.

Казалось, монастырский Кремль помрачнел. Исполинские камни впаяны в крепостные стены красного кирпича. От времени и дождей камни гладкие, влажно-серые, а сами стены насыщенно-бурого цвета: насосались крови.

Ломался заведенный уклад. Бывших офицеров расстреливали, гноили в карцерах, отстраняли от занимаемых в лагере административных должностей. Все большую власть получали уголовники – «социально близкие».

Осоргина летом отправили на остров Анзер в наказание за то, что он послал причастие и мантию умирающему Владыке Петру Звереву. Несколько дней он отсидел в карцере, в холодном каменном мешке, но в это время приезжал на Соловки Максим Горький и всех штрафных выпустили. Ненадолго, конечно, ненадолго…

Судьба дрожала, гнулась, как березовый ствол при порыве ветра. А ветер усиливался с каждым днем, буйствовал, хлестал наотмашь. Человеческая жизнь никогда не стоила дорого в этих краях, но с весны 1929 года она дешевела на глазах, помещаясь на огоньке недокуренной папиросы. И Господь с ним, с заключением, важно знать, что твои действия подчинены правам и обязанностям, четким правилам. Но цепочка «поступок – следствие» разрывалась все чаще, из стен УСЛОНа вырывался наружу трупный запах беспредела. В нагане хватает патронов, а сапоги от крови отмыть недолго. Только самые прозорливые понимали, что это запах нового мира, с опозданием дошедший до соловецких берегов. Он будет крепчать, заполняя легкие, пока не пропитает своим ядом всё и вся, пока легкие не привыкнут.

Весной 1928 года на Соловках последний раз открыто праздновали Пасху. А со следующего года начались притеснения духовенства. Священникам запретили носить свою одежду, насильно обстригали, отбирали книги, облачения, многих отправили на дальние командировки. Но еще боролись люди, еще на что-то надеялись, переходили к тайным, «келейным» богослужениям, на которые уже не могли собирать много народа. Несмотря на строгости и запреты, удавалось припрятать облачения, богослужебные книги. Нередко церковные службы проводили в лесу: куполом собора было небо, а стенами – березовый лес. И продолжали течь молитвы тоненьким ручейком.

В конце сентября пришло распоряжение из Москвы на расстрел четырехсот заключенных. В составленный лагерным начальством список попал и Георгий Михайлович Осоргин. Несгибаемый веками стержень Соловецкого монастыря треснул и разломился, подпиленный словом на желтой бумаге. Да, слово может убить. Точнее, только слово и может убить: механизмы исполнения условны. Прямоугольный кусок бумаги, выбитые печатной машинкой серые буквы, подпись. Директива свежа, бодра, крепка. Еще не пропитана кровью, но уже в предвкушении густого потока. Сотни судеб умещаются в несколько строк… Кошмарен тот мир, в котором слово не взвешено.

Будь же проклят ты, человеческий язык.

Осоргин вернулся к вечеру, в то неуловимое время суток, когда день уже отживает свое, крайние солнечные лучи вот-вот готовы померкнуть, а сумрак силится сползти на землю с верхушек деревьев.

– Я купила продуктов в лавке, – Лина поцеловала мужа, ткнулась носом в бородатую щеку.

– Там же рубли не принимают! – Осоргин был свеж, напорист, будто и не было за плечами карцера.

– А я обменяла в управлении на эти ваши… со слонятами.

– Надурили?

– Пытались. Ужинать?

– Давай пройдемся…

Они спустились к монастырю и пошли по тропинке вдоль крепостной стены. Навстречу им вышел молодой человек. Лицо его было болезненно-бледным, движения спокойные, плавные той самой плавностью, что бывает у смертельно усталых людей. Поравнявшись с ним у Сторожевой башни, Георгий Михайлович задержал его.

– Познакомься, Лина, это Митя Лихачев. Талантливейший юноша. Представь себе, Митя работает в криминологической части, занимается перевоспитанием беспризорных. Записывает со слов их истории, обычаи, язык, этику. Кто еще на Соловках додумается до такого? Митя, это моя жена, Александра Михайловна, урожденная Голицына.

Молодой человек посмотрел добрым, открытым взглядом.

– Очень приятно.

И уже обращаясь к Осоргину:

– Вы никогда не говорили, что у вас такая красивая жена.

Осоргин весело рассмеялся.

– Ах, Митя, Митенька, только глупец хвастается красотой своей жены. Запомни, женщина ценна не прелестью, но верностью.

– Вам виднее, – ответил юноша.

– Это точно. Попомни, Лина, мои слова, у этого мальчика большое будущее.

– Выбраться бы отсюда.

На несколько секунд в воздухе повисла колючая немота.

– Всё в руках Господа, Митя, всё в его руках.

– У вас великий муж, – Лихачев вдруг открыто посмотрел на Лину. – Светлой души человек. Если бы не он, я бы давно сгинул на общих работах…