На этом свете - Дмитрий Филиппов

Квартира настороженно молчит. Соседи не спят, но вслушиваются, наполняют Линины шаги испуганным смыслом и облегчением. Спит Москва. Спит великий народ, победивший сам себя, свободный от совести, Бога, мироздания. И Лина тоже ложится спать. Нелепое и неотступное замешалось в нугу: завтра на работу, отстукивать на машинке приказы, справки, формуляры. Забрать дочь у тети Лизы. Жить дальше. Искать дорогу. И в этой изменившейся системе координат вселенная уменьшается до размеров яблока, закатившегося под секретер.

Кемь гноилась грязью, серостью, затхлостью. Глиняные улицы размыты, помои вываливают прямо из окон двухэтажных деревянных бараков. И словно сеточка вен на теле города – узкие пролежни из досок, поддонов, бревен, веток: вдоль домов, обозначая пародию на тротуар.

Все вокруг кишело людьми. Как муравьи, они сновали на узком пятачке вокзальной площадки, сталкиваясь, пересекаясь, перелезая, обходя друг друга со своими бесчисленными тюками, мешками, сумками, деревянными чемоданами. Вывалились из задних вагонов заключенные, моментально попадая в кольцо оцепления. Солдаты были хмуры, злы, собранны; штыки отливали холодным золотом в лучах октябрьского солнца. Матерным окриком арестантов завалили на колени, пересчитали по головам. Четверых заключенных подняли на ноги и загнали обратно в вагон. Через минуту зэки уже вытягивали из ледяных теплушек трупы товарищей. Не доехали – повезло. За руки и за ноги оттащили к подводе, уложили в ряд. Повозка с трупами двинулась в сторону Рабочеостровска, указывая дорогу еще живым, дышащим, еще на что-то надеющимся…

Лина нашла извозчика, тот согласился отвезти ее до пересылочного пункта. Кемский перпункт находился в полутора километрах от города, на Поповом острове. С материком его соединяла хлипкая дамба. Дорога была гнутой, как выстроенные в ряд подковы, повозка утопала в грязи тракта, всхлипывала, зарываясь в размокший суглинок, скрипела, готовая вот-вот развалиться. Сквозной ветер с моря бил женщине в лицо, размазывая по щекам запахи конского пота, сырости, соли и водорослей. Испортилась погода. Низкие, ядовито-фиолетовые тучи скрыли небо. Чувство густой тоски всосалось в сердце, так что выть захотелось, и Лина зажмурилась, закусила губу.

То, что в этом месте поселились люди, казалось недоразумением, божественным недосмотром. Звери, птицы, гады – пусть, но люди-то здесь при чем? И земля, и скалистые валуны, поросшие редким мхом, утверждали нехоженность этих мест с сотворения мира; небо нависало так низко, что, казалось, совсем немного – и снимет с тебя скальп, выскребая кожу влажным серым ножом. Сама природа ополчилась!

Возница лишь раз обернулся за всю дорогу:

– До мужа?

– Да, – ответила Лина.

– Ишь ты! Кака-а-ая! – мужчина покачал головой. Взгляд его потеплел.

Заместитель начальника Кемского пересылочного пункта, помощник дежурного коменданта Окунев смотрел на Лину выпуклым болотным взглядом. Таким взглядом обволакивают и подчиняют, после таких взглядов помыться хочется.

– Вот! – она протянула сложенный вдвое листок бумаги, без улыбок, без приветствий, не отводя глаз. Окунев развернул бумагу, начал читать, периодически поднимал глаза на Лину и снова погружался в чтение, подслеповато щурясь, кривя утиный, огромных размеров рот. Потом положил бумагу на стол. Снова посмотрел на Лину.

– У меня свидание, мне разрешили… – Лина не выдержала первая. И кровь загустела в венах, превращаясь в перебродивший земляничный сок. Окунев молчал. Внимательным мужским взглядом оценивал фигуру женщины, ее плотные ладные плечи, крепкую грудь; рассматривал откровенно и без стеснения, как будто сейчас он поманит ее пальцем и разложит прямо на письменном столе.

– Да что же это… Там подпись! Первого заместителя… Вашего этого… – должность липла на языке и не хотела обрастать звуком и содержанием.

– Мне знакома подпись Генриха Григорьевича. Я внимательно читаю документы. Все документы! – Окунев сделал ударение на местоимении «все». А голос обычный, человеческий, только немного ленивый, отчего слова не вылетают – вытекают с одолжением. – Ждите в коридоре.

И Лина стала ждать. Она сидела на стуле, мимо нее проходили какие-то люди, в форме и без, несли озабоченные лица, сжимали в руках папки, листы, портфели. И людей-то немного, и коридорчик узенький, а воздух дрожал от напряжения. И еще воздух проникал в легкие, заражал случайностью и виновностью существования. Чтобы не заплакать, Лина старалась задержать дыхание, вспоминала дом, Машеньку и четырехмесячного Мишу. Миша, Мишель, синеокий, как отец, он был зачат на Соловках во время первого свидания в каюте пришвартованного к острову корабля, где они жили целый месяц… Где тот корабль? Остался? Там ли они поселятся? Господи, сегодня или завтра. Сегодня или завтра она увидит мужа, прижмется к нему, расцелует… Все заныло внутри изголодавшейся женщины. На глаза навернулись слезы. Стало невозможно сидеть на месте, и, чтобы не разрыдаться, Лина встала, заходила по коридору из стороны в сторону и вдруг, повинуясь случайному порыву, осторожно постучала в дверь кабинета.

– Извините, я только…

Окунев сидел за столом и увлеченно жевал. Перед ним на развернутом газетном листке стояла открытая банка консервов, нарезанный крупными кусками ржаной хлеб, свежий огурец, лепестки лука. По правую руку высилась ополовиненная бутыль с мутным самогоном. Лина осеклась, сбилась, в ту же секунду напрочь забыла все, что хотела сказать, а помощник дежурного коменданта удивленно замер, вилка с куском тушенки остановилась на полпути. На мгновение в глазах чекиста мелькнул глупый испуг, как у человека, пойманного на месте преступления, но вот секундное замешательство прошло, и Окунев начал багроветь. Глаза сузились, прорезанные красными жилками, щеки в ярости задрожали. Чекист не заорал – завизжал, как свинья с ножом в боку:

– Я! Сказал! Ждать! В корридо-о-оре!

И уже вдогонку, в закрытую дверь:

– Гнида! Задушу-у-у…

Лину трясло, колотило от страха и гнева. «Господи, ведь это люди! Неужели это люди? У них есть семьи, дети? Не может быть, чтобы дети. Нет, только не дети, детей у них быть не должно. Никогда! Зачем им дети?… Зачем они – детям? Зачем они вообще появились на свет? За что?…»

Лина просидела в коридоре до позднего вечера. Наконец Окунев вышел из кабинета, мягким и плавным движением закрыл дверь на ключ и направился к лестнице. Женщина смотрела в пол, не смея поднять глаза, готовая сидеть всю ночь и весь следующий день и продолжать сидеть столько, сколько потребуется. И вдруг Окунев остановился, обернулся, улыбнулся открыто и дружелюбно.

– Вы еще здесь, Александра Михайловна? Вам разрешено свидание с мужем, Осоргиным Георгием Михайловичем. Четырнадцать дней. Распоряжение товарища Ягоды никто не в силах отменить.

Куда делся тот зверь? Перед ней стоял искренний, добродушный мужчина, который сейчас возвращается домой, к жене и детям. Подбородок Лины задрожал, она закусила нижнюю губу. Усталость, копившаяся в сердце, хлынула к ногам и пояснице, обволакивая тело сахарной ватой.