Пепел и снег - Сергей Зайцев

Бателье, у которого, оказывается, был пакет для одного из пехотных генералов, разузнал, что генерал этот вместе со штабом Бонапарта расположился вблизи Драгомиловской заставы. Не теряя более времени, Бателье берегом реки, кружной дорогой повёл свой отряд к западной окраине города.

Часа через полтора были у цели. Но столкнулись с затруднениями — при царившем столпотворении оказалось не протолкаться к главному штабу. Вся местность к западу от заставы, пожалуй, версты на две, на три, а может, и более, пустыри ли там случились, леса ли, перелески, была прямо-таки наводнена войсками. Солдаты жгли костры, приготовляя себе каши и suppe, однако лошади их, собранные в табунки, стояли под сёдлами, чтобы по первому же зову трубы... Артиллеристы дремали в прохладной тени под зарядными ящиками; маркитанты жестяными совками отмеряли овёс; кто-то чистил саблю, кто-то подковывал коня, кто-то скрашивал досуг игрою в карты; полуодетые девицы вояжировали от костра к костру... Офицеры, сойдясь в шумные группы, с жаром спорили: пришлют ли русские депутацию с ключами или не пришлют, а ежели не пришлют, то надолго ли у императора хватит выдержки выстаивать час за часом на виду у всей Москвы. По мнению некоторых офицеров, считавших себя здравомыслящими, Бонапарт придаёт чересчур много значения символам (несомненно — это черта, присущая всем фаталистам). Пускай так, не шлют русские ключей, не встречают хлебом-солью... но они же от самого Немана негостеприимны. Силой возьмём ключи, силой добудем хлеб. Известно, на русской почве плохо приживается европейская традиция (мнение особо проницательной части офицерства); порядочный русский — это не есть порядочный француз; увы, ожидаемая депутация — это всего лишь дым, который уже улетел в другую сторону...

И вот наконец пробрались к Бонапарту.

У Александра Модестовича от волнения колотилось сердце. Он видел перед собой человека, потрясшего мир, человека, у ног которого, будто кроткая приручённая лань, лежала тигрица Европа; он видел человека, о гении которого слышал столько противоречивых мнений, человека, который повергал в ужас целые народы и который готовился править миром, человека с холодным и расчётливым умом, но и способного на приступы вспыльчивости, чувственные всплески, человека, прошедшего сложный путь от якобинца до монарха, с одинаковой ловкостью и убедительностью принимая сии противостоящие образы, он видел человека, который, вне всяких сомнений, станет загадкой и образцом для подражания грядущим поколениям, станет фетишем — пусть только забудется страх, что он наводил...

Александр Модестович видел Бонапарта!.. Быть может, для Александра Модестовича и этот неожиданный плен, и сама война закончатся благополучно (видит же Господь его старания и мытарства), пройдут года, и он расскажет детям и внукам об этой знаменательной встрече на окраине Москвы и вызовет восторг, и юная публика будет хлопать в ладоши и требовать: «Ещё!.. Ещё!..». И он, посмеиваясь и припоминая новые подробности, в который уже раз возьмётся живописать французского императора — маленького полного человека в выцветшей треуголке и в сером, изрядно поношенном сюртуке, человека, заложившего руки за спину и нервно прохаживающегося туда-сюда перед строем гвардейцев-великанов и поглядывающего то и дело на пыльную дорогу — не идут ли бояре, не несут ли ключи... Александр Модестович расскажет и о бледном лице императора, и о его больших, необычайно выразительных глазах. Потом прибавит полушутливо-полувсерьёз, что великий Бонапарт в тот час представился ему маленьким обиженным человеком, которому никак не хотели подарить большой ключ...

Кто-то, потянув Александра Модестовича за рукав, спугнул прекрасные грёзы. Это был Черевичник. Он приложил палец к губам и кивнул в сторону какого-то парка. И пока Бателье и его люди с подобострастием и восхищением рассматривали императора, наши герои тихонечко соскользнули с лошадей на землю и, потолкавшись с четверть часа среди солдат, скрылись под сенью деревьев.

Парком они миновали заставу, ещё какие-то строения, вышли к реке, к мосту. Внимательно огляделись. Поблизости не было ни россиян, ни французов. Перебежали мост и углубились в город. Долго шли по безлюдной улице и удивлялись этому безлюдью. Было ощущение, будто шли они ранним утром, когда город ещё спал. Но солнце уже давно перевалило за полдень. От необычности происходящего город утрачивал черты реальности: он был как ненастоящий, как большая, с множеством декораций сцена, опустевшая после спектакля... Шли, всматривались в вывески. Александр Модестович рассчитывал остановиться на одном из постоялых дворов, которых, слышал, в Москве не счесть, или, на худой конец, воспользоваться услугами какого-нибудь гостеприимного горожанина. У них с Черевичником ещё оставалось немного денег, чтобы заплатить дня за три-четыре вперёд. Войска Бонапарта вот-вот должны были войти в город. Но Александр Модестович не думал, что с этим жизнь города прекратится. Он видел Полоцк, занятый французами, и Витебск, и Вязьму, и Гжатск... Ни одному завоевателю не придёт в голову разрушить то, чем он может сейчас же воспользоваться.

Нашли наконец постоялый двор с поэтическим названием «Вечерняя звезда». Но он был пуст: ни хозяев, ни постояльцев. В комнатах — следы поспешного бегства. Опять вышли на улицу. Было тихо до звона в ушах; или это где-то поскрипывала раскачиваемая ветром калитка. Пустынная улица, пустынные проулки, пустые подворотни, пустые же окна. Были пустые даже собачьи конуры. Жители оставили город. Это как-то не укладывалось в голове. Огромный город, великий город — и вдруг ни души!.. Напрасно Бонапарт ожидал ключей, и попусту спорили его офицеры. О депутации не могло быть и речи.

Зашли в булочную, взяли с полки хлеб, ещё тёплый. Из большого бронзового самовара — ведра на три — с мятыми, начищенными боками налили по чашке чаю, ещё горячего. Впервые за много дней поели досыта. Не смогли пройти и мимо аптеки некоего Берга. Взяли сумку с инструментами, корзину лекарств, ибо всё, что имели, оставили под неусыпным присмотром Бателье.

Шли дальше к центру по улице Арбатской. С интересом разглядывали город. Посматривали на окна, надеясь увидеть признаки жизни. Черевичник даже пытался дозваться кого-нибудь из горожан, но на зов его никто не откликнулся. Ветерок гонял по мостовой обрывки бумаг, трепал на тумбе углы афиш. Александр Модестович полюбопытствовал, прочитал одну. В ней сообщалось, что «в пользу любознательной московской публики назначаются особые публичные лекции... по натуральной истории, опытной физике, коммерческой науке — на российском языке, и история европейских государств — на немецком». В другой афишке, совсем свежей, генерал-губернатор Фёдор Васильевич Ростопчин клятвенно уверял: «Я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет...». И далее подкреплял своё и без того сильное заявление внушительной цифирью — сколько пушек, сколько пехоты и кавалерии в славном русском войске. А какой-то озорник, насмехаясь над генерал-губернаторскими заверениями, перечеркнул типографский текст арбузной коркой, вывалянной в пыли, и снизу размашистым почерком (должно, второпях) приписал:

И вот только ветер гуляет по городским улицам — последний горожанин. Два усталых путника, словно из какой-нибудь восточной сказки, бредут по прекрасному, но безжизненному заколдованному городу. Им властвовать над Москвой час, пока у Бонапарта достанет терпения ждать от русских кротости и почтительности, пока он надеется добиться от россиян традиционной «порядочности» поверженных, слабых — каковой «порядочности» уже добился от многих европейских монархов, унизив их и нанизав ключи от их столиц на свой, увы, несвежий, носовой платок.