Пепел и снег - Сергей Зайцев

Едва вышли в переднюю, как наверху стукнула дверь, и клин света пал в лестничный пролёт. Мосье Пшебыльский, перегнувшись через перила, прокричал в темноту:

— Марек! Кшиштоф! Вы, негодяи, опять затеяли возню!..

Не дождавшись ответа и удовлетворившись тишиной, мосье вернулся в комнаты.

— Сударыня, я позволю себе настаивать... — фраза, начатая непривычно ласковым, даже сладким голосом Пшебыльского с просительными и увещевательными интонациями, здесь оборвалась, ибо дверь закрылась, а из-за неё слышалось теперь только непрерывное монотонное «гу-гу-гу».

Лестница погрузилась во мрак.

Взбежав на второй этаж, Александр Модестович на минуту задержался у двери, чтобы перевести дыхание. Сердце его бешено колотилось, тело охватывала дрожь. Наконец-то! Наконец-то он увидит Ольгу! Он не выдержит больше ни дня, ни мгновения без Ольги... Он распахнул дверь и вошёл в зал, ярко освещённый множеством свечей. Черевичник — следом.

Ольга, прекрасная Ольга, в том же розовом атласном платье, в коем была днём, но уже не лентами увитая, а украшенная сверкающим монисто, браслетами да перстнями, с диадемой-звездой в волосах, посыпанных блестками, стояла посреди зала на цветастом персидском ковре, попирая каблучками туфель россыпь золотых монет. Пан Пшебыльский, преклонив перед ней колени, зачарованный, любовался ею и повторял, как безумный: «Королева! Королева сердца!..».

Увидя вошедших, Ольга мертвенно побледнела. Мосье Пшебыльский обернулся, готовый устроить выволочку обнаглевшим лакеям, да так и замер с раскрытым ртом и гневным лицом; глаза же его стали прямо-таки оловянными от неожиданности и, может, от испуга, глаза его не хотели видеть тех, кого видели. Впрочем он быстро справился с собой. Надо отдать должное, Пшебыльский обладал железной выдержкой.

— Любезный! Вы врываетесь без стука... — заметил он ледяным голосом, медленно поднимаясь с колен.

— Вот как! — улыбнулся Александр Модестович. — Я, должно быть, помешал благородному, порядочному человеку объясниться с дамой!..

— Саша! Мой милый Саша!.. — едва выдохнула Ольга, ноги её вдруг подкосились, и она, лишившись чувств, мягко, с лёгким шорохом шёлка пала на ковёр.

Александр Модестович подбежал к ней, перенёс её на кушетку. Всецело обеспокоенный состоянием Ольги, бросил, однако, Пшебыльскому, даже не глядя на него:

— Вы поступили бесчестно, сударь. Вас надобно наказать...

Вынув из кармана платок, Александр Модестович поискал глазами графин. Нашёл, намочил носовой платок водою, при этом едва не разбил графин — от спешки, от волнения у него дрожали руки. Взглянул на гувернёра:

— Вы поедете с нами, мосье Юзеф. Мы подыщем вам более подходящие апартаменты и, поверьте, не столь роскошные и светлые. Натуре вашей требуется иной комфорт...

Приложил платок ко лбу Ольги. Приметив на карточном столике флакончик с ароматической нюхательной солью, открыл его, поднёс Ольге к лицу.

Пан Пшебыльский, стоявший всё это время без движений, растерянный и безмолвный, вдруг заметался, зачем-то бросился к одному окну, к другому, зазвонил было в колокольчик, на что Черевичник лишь насмешливо хмыкнул; потом гувернёр порывисто кинулся к двери, однако не тут-то было — Черевичник, грозно сверкая лезвием топора, преградил ему путь.

Мосье Пшебыльский прошипел:

— Тебя, мужик, я всегда ненавидел. Ты шпионил за мной.

— Плохо шпионил! — засмеялся Черевичник. — Потому и получил по темечку...

Тем временем Ольга пришла в себя, щёки её чуть порозовели. Она открыла глаза и разрыдалась:

— О, Саша, Саша!.. Он обманывал меня! Он всё время меня обманывал!.. Теперь я понимаю это, — и тут же, взглянув на Пшебыльского со злым, таким не свойственным ей блеском в глазах, молвила с укоризной: — Я говорила вам, сударь, что Александр Модестович жив, что я видела его в Смоленске. А вы лгали мне... О, зачем я столь легковерна?

Пшебыльский более не проронил ни слова: ни когда Черевичник связывал ему руки за спиной, ни когда его выводили на улицу и вталкивали в карету, ни по пути на Пречистенку, когда Ольга выговаривала ему и корила... Правда, взгляд его несколько оживился однажды, расплавилось олово, и сам он напрягся, словно приготовившись к борьбе, — это когда навстречу экипажу попался эскадрон польских улан; Пшебыльский видел поляков в окно, слышал их бравурную песнь, но, натыкаясь на строгий, внимательный взгляд Черевичника (Александр Модестович, знавший языки и могущий ответить караульным, сидел на козлах), не решился поднимать шум.

Ехали медленно. Часто останавливались: то пропускали колонну солдат, то, боясь нападения мародёров, пережидали, пока те, шныряющие по улицам стаями, не разбредутся; дважды объяснялись с патрулём, причём оба раза успешно выдавали себя за москвичей-иностранцев, — когда остановили французы, Александр Модестович преобразился в некоего Бисси, живописца, а задержали немцы, Александр Модестович представился Гельмутом Шортом, архивариусом и писарем... Многие улицы приходилось объезжать, ибо там занимались пожары. Огонь перекидывался с одного дома на другой. Французы пытались потушить его. Но, кажется, действия их не имели успеха. Рушились прогоревшие крыши, снопы искр вырывались из окон. Вокруг пожарищ распространялся такой жар, что подойти к ним с вёдрами и баграми не было никакой возможности. Едкий дым стелился по улицам, подобно вечернему низовому туману на лугах; дым клубился под копытами лошадей.

До лавки Аршинова добрались лишь к полуночи. Отыскать дом не составило труда, так как на Пречистенке тоже горели несколько домов, и улица была этими пожарами ярко освещена. Въехали во двор. Двери и окна первого этажа, а также ворота арок привалили ящиками и бочками. Будто к осаде приготовились. И только после этого поднялись в квартиру. Пшебыльский, правда, заупрямился, заупирался, но, кажется, лишь для виду, ибо стоило Черевичнику ткнуть его топорищем в спину, как мосье живёхонько поднялся на крыльцо.

— Шагай, шагай, панок, не ерепенься, — ворчал Черевичник, хотя и беззлобно.

Пана Пшебыльского, развязав ему прежде руки, заперли до утра в каком-то чулане. Ольгин багаж, состоящий лишь из небольшой осиновой коробейки да ларца с портретом матери, внесли в спальню, по-видимому, некогда очень уютную, а теперь обретшую довольно унылый вид — с горкой хлама, наваленной у двери, с тенётами по углам, с выцветшими бумажными шпалерами, хранящими следы от картин и образов, с потресканным сероватым потолком, украшенным лепкой, какая пришла к этому времени в совершенно негодное состояние. Должно быть, дела у Аршинова складывались не очень гладко, что он не мог позволить себе отремонтировать квартиру. Однако дорогой фигурный паркет в спальне, а также широкая дубовая кровать с бархатным балдахином (правда, ветхим) и четырьмя болванами по углам свидетельствовали о том, что купец знавал и лучшие времена.

— Наша роскошь глаз не застит, — молвил Черевичник, оставляя подсвечник на коробейке. — Зато и дышится вольней. Христос с вами, дети! Не печальтесь ни о чём...