Оранжевый - хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - Пайпер Керман

Говоря по телефону с отцом, я убеждала его, что все будет хорошо: бабушка поправится и мы увидимся, когда я вернусь. Он не стал спорить и лишь сказал: «Напиши ей». Я регулярно писала бабушке с дедушкой короткие, полные оптимизма письма, уверяя их, что у меня все хорошо и я не могу дождаться, когда мы наконец снова встретимся. Теперь я взялась за другое письмо, в котором решила подробно описать, как много бабушка для меня значит, как мне хочется быть столь же твердой и честной, как сильно я ее люблю и как по ней скучаю. Я поверить не могла, что так подвела ее, оказавшись за решеткой, когда она во мне нуждалась, когда она болела и, возможно, даже умирала.

Отправив письмо, я сразу попросила лагерного секретаря выдать мне заявление о предоставлении отпуска. «Тебя воспитывала бабушка?» – бесцеремонно спросила она. Когда я ответила нет, она сказала, что в заявлении нет никакого смысла – из-за болезни бабушки мне отпуск не дадут. Я резко заметила, что мне позволен отпуск, поэтому я все равно заполню заявление. «Как знаешь», – бросила она.

Поп мягко объяснила, что у меня нет никакой надежды на отпуск даже в случае похорон, если только речь не идет о моих родителях, ребенке или – в редких случаях – брате или сестре. Ей не хотелось давать мне ложную надежду. «Я понимаю, милая, это неправильно. Но так уж здесь все делается».

Я видела страдания многих заключенных, у которых болели близкие, и чувствовала себя беспомощной всякий раз, когда случалось худшее – когда им приходилось справляться не только с горем, но и с чувством вины из-за того, что они в тюрьме, а не рядом с семьями.

В тот Хеллоуин у меня не было настроения. Я чувствовала себя так, словно меня насквозь пронзили ледорубом. Но спастись от праздника, когда живешь бок о бок с двумястами женщинами, просто невозможно. Заключенные обожали веселье.

Мне рассказывали, что Хеллоуин в тюрьме проходит довольно странно. Неужели даже более странно, чем все остальное? Как вообще сделать костюм, имея в своем распоряжении такие скудные и унылые ресурсы? Утром я увидела несколько идиотских кошачьих масок из картонных конвертов. Мне же было ужасно тоскливо и уж точно не хотелось раздавать всем конфеты.

Но истинных любителей праздника было слышно издалека.

– Сладость или гадость!

Я не слезала с койки, стараясь сконцентрироваться на книге. Потом на пороге моего отсека возникла Делишес.

– Эй, Пайпер! Сладость или гадость!

Мне пришлось улыбнуться. Делишес нарядилась сутенером: каким-то образом она соорудила белый костюм из кухонной униформы и вывернутых наизнанку спортивных штанов. К костюму прилагалась «сигара» и кучка шлюх, среди которых было несколько эминемщиц и Фрэн – болтливая итальянская бабуля семидесяти восьми лет от роду, самая старая из обитательниц лагеря. Шлюхи постарались нарядиться как можно сексуальнее: закатали штанины шортов и опустили вороты футболок. Их макияж казался слишком аляповатым даже по тюремным стандартам. У Фрэн был длинный «мундштук» и сделанный из бумаги ободок, ее щеки так и пылали румянами – она походила на древнюю бунтарку.

– Ну же, Пайпер, сладость или гадость? – настаивала Делишес. – Разве в тягость поделиться вкусным нам на радость?

У меня в отсеке никогда не было конфет. Я постаралась улыбнуться, чтобы они поняли, что мне понравилось их творчество.

– Видимо, гадость, Делишес. Сладостей у меня нет.

Я начала обивать пороги кабинетов тюремных начальников, которые могли повлиять на решение относительно того, увижу ли я снова свою бабушку. Одним из них был почти не появлявшийся на рабочем месте временный управляющий Бубба, который умел на удивление изящно послать любого в задницу. Мой куратор Финн, еще один пожизненный сотрудник Бюро тюрем, был неисправимым шутником. Он так и сыпал оскорблениями и никогда не делал бумажную работу, но ко мне относился с симпатией, потому что у меня были светлые волосы, голубые глаза и «крепкая задница» (как он порой бурчал себе под нос). Он любезно предложил мне позвонить бабушке из его кабинета – телефон хосписа не входил в список одобренных номеров тюремной системы связи, поэтому воспользоваться автоматами я не могла. Она казалась измученной, но была очень рада услышать мой голос. Положив трубку, я зарыдала, выбежала из кабинета Финна и бросилась на стадион.

Справляться с горем я снова решила в одиночку. Закрывшись ото всех, я держалась тише воды ниже травы, имея твердое намерение одна пережить даже худшее. Мне казалось, что вести себя иначе – все равно что признать, что федералы сломали меня, поставили на колени, окунули лицом в грязь, что я не смогу без потерь пережить свое заключение. Разве я могла признать, что силовое поле идеальной девочки не работало? Что стойкость, уверенность в себе и готовность поступать с другими по совести не могли защитить меня от боли, стыда и бессилия?

Преодолевать трудности я научилась еще в детстве – я не показывала своих чувств, скрывала или игнорировала проблемы, считая, что решать их должна одна. Поэтому я прекрасно умела обращаться с начальниками. Хитрости мне было не занимать. Когда тюремная жизнь требовала хитрости, я не стеснялась к ней прибегнуть. Другие заключенные называли это «уличной смекалкой» и говорили: «По Пайпер и не скажешь, но смекалка у нее что надо».

Эту черту уважали не только мои подруги по несчастью. Тюремная система требует стойкости и пытается растоптать любые искренние чувства, и все до единого – что тюремщики, что заключенные – постоянно переходят границы. Я презирала Леви не только потому, что мне не нравилась ее заносчивость, но и потому, что в ней не было ни грамма стойкости. Никто не любит плакс.

Последующие недели я провела в состоянии сдерживаемой ярости и отчаяния. Я замкнулась в себе, выполняя все требования тюремного общества, но не проявляя особого желания шутить или болтать. Обиженные заключенные шептались, что у меня, видимо, «дела так себе», раз уж я вдруг изменила своему оптимизму. Затем кто-то из посвященных сообщил им, что у меня болеет бабушка, и ко мне вдруг стали обращаться со словами поддержки, давать добрые советы и делиться молитвенными карточками. Все это напоминало мне, что я не одна, что все женщины в этом здании сидят в одной пробитой лодке.

Я вспомнила одну женщину, лицо которой стало маской боли, когда ей сообщили о смерти матери. Она молча раскачивалась из стороны в сторону, раскрыв рот в беззвучном стоне, а подруга обнимала ее за плечи и качалась вместе с ней (в нарушение запрета на физические контакты). Я также вспомнила Роланд, стойкую латиноамериканку, выдержанностью которой я восхищалась. Роланд прямо говорила, что тюрьма спасла ей жизнь. «Продолжи я жить, как жила, я бы уже давно валялась мертвой в какой-нибудь канаве», – признавалась она. Она честно отбывала свой срок. Много работала, не вступала в споры, при случае улыбалась и никого ни о чем не просила. Незадолго до ее освобождения у нее умер брат. Стойко восприняв эту новость, она получила разрешение на полдня отлучиться из тюрьмы, чтобы попасть на его похороны.