Дурман для зверя - Галина Чередий

Я выдохлась. Уснула. Проснулась, и все пошло по тому же кругу. Я бесилась, плакала, скулила, кричала в ужасе, когда проклятая шерсть опять вылезала то там, то тут, вызывая дикий зуд на коже. Приставала к нему, уставала, сдавалась и снова отключалась. И так понятия не имею сколько раз.

Последний раз я пришла в себя от жуткого голода. Живот ревел иерихонской трубой, на тюфяке я находилась одна, лестница была опущена, Захара не видно, но я слышала его «бу-бу-бу» откуда-то сверху.

Села, переждала, пока гребаный подвал не перестал прикидываться каруселью, вращающейся вокруг меня, и медленно поковыляла наверх.

Котоволчара оказался прямо у входа в подземелье, будто знал, что я именно сейчас выползу. Подхватил на руки и понес куда-то. В ванную, оказывается. Но я слабо взбрыкнула. Пусть моя кожа и ощущалась противнее некуда после всего пролившегося с меня пота, но другая потребность была мощнее.

— Сначала поесть.

Захар прихватил из ванной полотенце, донес меня до небольшой, очень простенькой кухни и посадил на стул, укутал. Открыл холодильник и достал пластиковые контейнеры с едой. Я выхватила один из его рук и, открыв крышку, стала, давясь, есть, не разбирая, что это. Мясное что-то точно.

— Итак, я не обратилась, — с набитым ртом констатировала, как только смогла думать не только о заглатывании пищи.

— Нет, — мрачно ответил Захар.

— По мне так неплохо.

— На самом деле, Аяна, это очень плохо. Ты упрямо душишь свою волчицу, не позволяешь ей освободиться. Ты убиваешь часть себя этим, разве не понимаешь?

— А если она помрет, я выживу?

— Разве это жизнь?!

— И все же. Я буду жить, причем без вот этого вот странного дерьма, так? Буду нормальной.

— Бестолочь! — вспылил Захар. — Быть нормальной для кого-то из нас — это как раз ладить со своими зверем. Признавать его!

— Ну это как посмотреть. Я как раз ни капли нормальности не вижу в той невозможной фигне с обрастанием шерстью и горящими огнем костями. Если это однажды прекратится насовсем — да ради бога, я «за». Просто представлю, что ничего этого со мной не происходило, и буду жить себе спокойно.

— Дура. Рехнешься ведь.

— А ты, я смотрю, образец адекватности!

— Вся моя неадекватность связана с тобой.

— Ну правильно, я виновата, и так мне и надо! — вспыхнув мгновенно, я швырнула контейнер на стол, он звонко грюкнул, и только теперь я осознала, чем с такой жадностью напихивалась. Сырой фарш. Ну полный капец!

Сейчас стошнит. Меня просто обязано стошнить! Это же кошмар какой-то — слопать столько сырого мяса! Я прижала ладонь к животу, ожидая с секунды на секунду наступления неминуемых симптомов, но желудок не свело, зато снова стало жарко-больно-тесно в коже и что-то загрохотало. Кто-то колотил во входную дверь, словно намеревался снести ее к чертям.

— Спустись! — приказал мне Захар, сильно нахмурившись, и пошел открывать.

Проклятая девчонка меня вымотала до невозможности. Если только от наблюдения за ее страданиями из-за сопротивления зверю так всего изломало, будто по мне асфальтоукладчик проехался, то сложно и представить, каково самой Аяне. Ее волчица рвалась наружу, выгрызая дорогу себе отчаянно, но и несносная кукла сопротивлялась обращению с не меньшей отчаянностью. Почему? Боль ведь какая, и я же прекрасно знаю, что всегда интуиция подсказывает поддаться перевороту, рисует его как облегчение, освобождение от мучений по пути к нему, так зачем же истязать себя раз за разом препятствуя? Хотя, конечно, можно было бы понять Аяну, учитывая, что о ее двоякой сущности я ей поведал буквально перед началом самой жести. Она не росла с самого детства с пониманием, что сменить облик — это нормально, это хорошо, это всего лишь признак принадлежности к иной расе, а не болезнь, напасть.

Моя мультяха то затихала, исчерпав силы в очередном сражении со второй сущностью, то вскидывалась, снова вцепляясь в меня, умоляя взять ее, ведь инстинкт наверняка подсказывал ей, что сексуальное облегчение снимет и напряжение у нее внутри, но ведь я-то понимал, что это только продление процесса, а не лекарство. Здесь совершенно не нужно лекарств, нам нужен ее взрыв, момент, когда она будет переполнена и держать эту оболочку уже будет не в силах.

Даже мельком проглядывавший ее второй облик заставлял и замирать мое человеческое сердце, и выть от благоговения и восхищения обоих ополоумевших зверей. Призрак черной, как сам мрак, как темнейшая безлунная ночь, волчицы на мгновение ослеплял нас и тут же скрывался, загоняемый назад упрямой девчонкой, а я готов был реветь от потери и тоски в унисон с моими хищниками. Пальцы скрючивало от слишком быстро ускользающего ощущения шелковистости ее роскошной шкуры, столь же великолепной и неумолимо притягательной для меня, как и нежная кожа Аяны. Эта полукровка — натуральная погибель, ставит на колени меня человека, а ради шанса лицезреть ее волчицу вообще готов на брюхе ползать в любом облике.

— Аяна, отпусти! Дай ей свободу! Не истязай нас всех так! — я молил и приказывал ей, почти пребывающей в бессознательном состоянии.

Вот казалось бы, она уже от боли и преломления восприятия и не понимает толком, на каком свете, но полностью контроль не отпускает. Откуда в этой тщедушной и, как мне прежде виделось, склонной к покорности девчонке такая сила воли?

— Аяна, услышь меня! — затряс я ее, мокрую, дрожащую от усилия справиться с новым приливом. — Поддайся! Это хорошо, это правильно, девочка моя!

— Нет-нет-нет… — забормотала она. — Я не фрик… нормальная…

Да что же это такое-то?!

— Ты и есть нормальная! — Господи, она меня не слышит, похоже, погруженная в личный кошмар. О чем я раньше думал, идиот? Прятал, высчитывал выгоды, вместо того чтобы моментально установить правду о ее происхождении, едва только первое подозрение мелькнуло. Надо было везти сразу кровь сдавать, да и медики там из наших — однозначно сталкивались с таким неприятием и страхом прежде, помогли бы… Ну и хрен с ним, что волки обозначились бы… что-нибудь придумал бы по ходу. А сейчас… вдруг она… потеряю ее… Не потому, что уйдет или отнимут. Без шанса однажды заполучить назад… безвозвратно…

— Аяна! — взревел я. — Отпусти свою хренову зверюгу! Ты же удушишь, убьешь вас обеих! Ты меня, зараза, душишь уже!

— Нет-нет… Я не потеряю последнее… себя… — Глаза закрыты, едва дышит, гадина мелкая! Сам бы прикончил, ей-богу! Нет сил смотреть на ее мучения. Как кожу с меня живьем сдирает, а сердце раскаленным прутом тычет каждым ее стоном и конвульсией.

Аяна затихла опять, мгновенно проваливаясь в глубокий сон. Я же сел рядом, глядя на нее, скрючившуюся в костлявый клубок. Такое чувство, что она за эти часы борьбы исхудала больше прежнего, вон везде углы торчат, тронешь — изрежешься в кровь. Дрянь такая, невыносимая. Всю душу мне точно уже в хлам изрезала. Щеки запали, под глазами серые круги, кожа бледная, чуть не зеленоватая. Что же ты так тиранишь и себя, и меня, кукла ты моя роковая?