Кутузов - Лидия Ивченко

«Домашняя коммерция» недолго согревала сердце М. И. Кутузова: его эконом-профессор оказался вороватым говоруном, да и сам хозяин имения быстро разочаровался в сельских удовольствиях: «Много очень споров с управителем и много уже было ссоры, но, надеюсь, что в таком порядке все оставлю, что далее не обманет. Болезнь моя, думаю, от досады, видя как меня безбожно обкрадывали. Экономов почти всех надобно переменить и, ей Богу, не станет время мне всего сделать, что надобно. За новым экономом надобно хотя несколько времени самому присмотреть. Сделалось у меня маленькое несчастие: Райгородок, который, как ты помнишь, третьего года горел и только что нынешнею весною выстроился, сгорел опять на прошлой неделе. Вместо того чтобы его увеличить, как я думал, должно заботиться только, чтоб обстроить погорелых. Ветер был такой сильный, что не успели бедные вытащить ничего»6. В ноябре 1804 года он отправил Екатерине Ильиничне откровенное письмо: «Посылаю, мой друг, 100 рублей и еще, сколько могу, присылать буду до отъезда своего. Скучно работать и поправлять экономию, когда вижу, что состояние так расстроено; иногда, ей Богу, хочется из отчаяния все бросить и отдаться на волю Божию. Видя себя уже в таких летах и здоровье, что другого имения не наживу, боюсь проводить дни старости в бедности и нужде, а все труды и опасности молодых лет и раны видеть потерянными, и эта скучная мысль отвлекает меня от всего и делает неспособным (выделено мной. — Л. И.). Как-нибудь надобно, хотя за время, себе помочь ». Если что и вызывало в эти годы пристальный интерес нашего героя, так это хитросплетения внешней политики в Европе. Внутренний голос, вероятно, подсказывал ему, что мир на континенте будет недолгим.

В инструкции от 4 июля 1801 года русским министрам при иностранных дворах Александр I высказал основы своей внешней политики: « Если я подниму оружие, то это единственно для обороны от нападения, для защиты моих народов или жертв честолюбия, опасного для спокойствия Европы. Я никогда не приму участия во внутренних раздорах, которые будут волновать другие государства, и каковы бы ни были правительственные формы, принятые народами по общему желанию. Большая часть германских владений просит моей помощи. Независимость и безопасность Германии так важны для будущего мира, что я не могу пренебречь этим случаем для сохранения за Россией первенствующего влияния в делах империи (Священной Римской империи Габсбургов. — Л. И.). Решившись продолжить переговоры, начатые с Францией, я руководствовался двойным побуждением: упрочить для моей империи мир, необходимый для восстановления порядка в разных частях управления, и, в то же время, по возможности содействовать ускорению окончательного мира, который бы дал Европе восстановить поколебленное здание социальной системы. Верно то, что в царствование покойного Императора консул имел особенно в виду приобресть помощь моего августейшего родителя против Великобритании, а теперь, быть может, он старается только выиграть время для выведания моей системы. От его дальнейшего поведения будет зависеть мое решение »7. Восхождение Наполеона Бонапарта, провозгласившего себя императором, к вершине власти происходило в полном соответствии с мрачными ожиданиями Александра I. Венценосцы Европы с грустью констатировали прибавление в монархическом семействе: основатель новой династии протиснулся в их семейный круг, постоянно ссылаясь на волю французского народа. В словах его тронной речи 2 декабря 1804 года уже содержались намеки на судьбу Европы в будущем: «Я восхожу на трон, на который призван единодушным желанием сената, народа и воинов, с сердцем, исполненным предчувствия о великих судьбах французской нации, которую я первый назвал великою »8. По словам Ж. Тюлара, «наивный эгоцентризм античной риторики» сквозил здесь в каждом слове. «Я — нов, как нова империя; таким образом, между мною и империей — полное слияние», — утверждал Наполеон. С остальной же частью Европы дела обстояли хуже: с ней он мог слиться, пустив в ход оружие. Для монархов «старого света» он был действительно очень нов. Заключая с ним мирные договоры, они отправляли в Париж лучших посланников, а Наполеон был недоволен их бестактностью. Думается, вина старорежимных дипломатов, среди которых наблюдалось немало знакомых М. И. Кутузова, была не столь уж велика: Наполеон среди своих приближенных мог найти уцелевших представителей аристократических фамилий, но отыскать при старых дворах людей, воспитанных в соответствии с нравами «новой империи», оказалось проблематично. Им было неуютно при наполеоновском дворе: он виделся им ненастоящим, как мир, созданный в театральных декорациях, которые должны вот-вот обрушиться. Они находили двор Наполеона вовсе не таким величественным, каким он представлялся императору и его соратникам, прошедшим через горнило революции. Императорский титул, мечта об империи Карла Великого в сочетании с античным антуражем настораживала тех, кому был чужд революционный пафос. Когда при открытии Законодательного собрания Наполеон заявил: «„…в ближайшее время я уезжаю к своей армии, дабы с Божьей помощью короновать в Мадриде короля Испании и водрузить мои орлы на фортах Лиссабона“, старый аристократ Жозеф де Местр с иронией отозвался на это выступление: „Вы, конечно, читали знаменитую речь 25 октября. Я отнюдь не намерен обсуждать ее политически , но не могу не сказать лишь хотя бы о ее слоге. Какая напыщенность! Кажется, что слушаешь актера в роли Императора: никогда еще не приходилось читать ничего менее похожего на слова Монарха. Я постоянно имею честь повторять вам: при всем его могуществе человек сей ничего не смыслит в монархизме. Если вы читаете Moniteur, то видели, конечно, достаточно тому примеров“»9. Ж. де Местру вторил австрийский дипломат К. Н. Меттерних: «Усилия, которые он делал, чтобы исправить свои природные недостатки и недостатки воспитания, в результате лишь резче подчеркивали то, чего ему не хватало. Я убежден, что он многое принес бы в жертву, лишь бы сделать выше свой рост и придать благородство фигуре, которая становилась все вульгарнее по мере того, как увеличивалась его полнота. Он ходил, обыкновенно приподнимаясь на носках…»10

В советские годы перед исследователем не возникало сомнений, на чьей стороне безоговорочно должны быть симпатии — на стороне старой Европы или революционной Франции. Сегодня трудно признать, что ответственность за развязывание «Большой войны» в Европе лежит только на монархических державах. Россия и Великобритания были нейтральны до появления знаменитого декрета Конвента от 19 ноября 1792 года, в котором была обещана братская поддержка всем народам, которые «пожелают вернуть себе свободу». Революция во Франции, подобно пугачевщине в России, расколола мир, где так привычно существовало поколение Кутузова. По словам Ж. Тюлара, «зло, неосмотрительно выпущенное из ящика Пандоры, расправилось с потомственным дворянством, упразднило титулы, уничтожило феодальные привилегии, конфисковало поместья»11. Особенностью режима, установившегося во Франции, была его воинствующая агрессивность, усиливающаяся по мере осознания правительством экономического упадка и хаоса, в котором находилась страна после десяти лет «борьбы с тиранами». Директория первой заметила разверзшуюся бездну: коммерческий флот Франции более не существовал, его место заняли торговые суда Великобритании, США, Голландии. «Меркантильное могущество» Англии кололо глаза «свободным гражданам Франции», во главе которых встал человек, решившийся возглавить их борьбу с экономически более сильным государством, что и привело Европу к «десятилетию большой крови». Следовало ли России подключаться к «кошмару коалиций»? Были ли у нее причины для вступления в войну против французов 1805 года? Достаточно ли современному читателю объяснения, содержащегося в Записках А. П. Ермолова: «Спокойное России состояние было прервано участием в войне Австрии против французов. С 1799 года, знаменитого блистательными победами Суворова в Италии, уклонялась она от этих войн, бурным правительством Франции порожденных. Двинулись армии наши против нарушителей общего спокойствия»12. В последние 20 лет появились работы, где авторы называют в качестве главной причины борьбы между Россией и Францией личную обиду, нанесенную императором Наполеоном I императору Александру I…На рассвете 21 марта (7 марта по русскому стилю) 1804 года в Париже во рву Венсеннского замка был расстрелян Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский, родственник казненного короля Людовика XVI, внук принца Конде, начальствовавшего над эмигрантским корпусом. Первый консул получил известия о подготовке роялистами покушения на его жизнь. К этому добавились сведения о том, что к заговору причастен некий принц королевской крови, который должен был со дня на день прибыть во Францию. В трех верстах от французской границы проживал герцог Энгиенский, которого решено было арестовать. Перед первым консулом и его сообщниками возникло, по словам Е. В. Тарле, «два затруднения: во-первых, герцог жил не во Франции, а в Бадене; во-вторых, он решительно никак не был связан с открывавшимся заговором. Но первое препятствие для Наполеона существенным не было: он распоряжался уже тогда в западной и южной Германии, как у себя дома, а второе препятствие тоже значения не имело, так как он уже наперед решил судить герцога военным судом, который за доказательствами гнаться особенно не будет. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии вторгся на территорию Бадена, вошел в город Эттенгейм, окружил дом, арестовал герцога Энгиенского и увез его немедленно во Францию». Далее Е. В. Тарле иронизировал по поводу немцев: «Баденские министры были довольны, по-видимому, уже тем, что и их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция»13. Казнь королей, царей, принцев в советское время преступлением не считалась, поэтому академик Е. В. Тарле иронизировал и на эту тему: «Другие монархи ограничивались негодованием вполголоса, в узком семейном кругу. Вообще храбрость их выступлений по этому поводу неминуемо должна была оказаться прямо пропорциональной расстоянию, отделявшему границы их государств от Наполеона. Вот почему наибольшую решительность должен был проявить именно русский император. Александр протестовал формально, особой нотой, против нарушения неприкосновенности баденской территории с точки зрения международного права (выделено мной. — Л. И.)»14. Ответ первого консула повергает в непонятный восторг уже не одно поколение отечественных авторов. Тема «Дом Романовых» была крайне непопулярна в советской историографии, поэтому неудивительно, что Е. В. Тарле в то время интересовала «классовая» подоплека этого инцидента. Времена изменились: теперь авторов волнует драматическое противостояние личностей — Александра и Наполеона. Так, известный петербургский историк О. В. Соколов пишет: «Но самый жесткий ответ, самые страшные слова для Александра раздались из Парижа. В ответ на ноту, представленную 12 мая поверенным в делах Петром Убри, Бонапарт взорвался. Своему министру иностранных дел он написал: „Объясните им хорошенько, что я не хочу войны, но я никого не боюсь. И если рождение империи должно стать таким же славным, как колыбель революции, его отметит новая победа над врагами Франции“». Но Александр ни в коей мере не посягал на «колыбель революции»! Официально России было заявлено: «Жалоба, которую она (Россия) предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы когда Англия замышляла убийство Павла I, удалось бы узнать, что заговорщики находятся в одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?» Историк А. И. Михайловский-Данилевский констатировал: «…в ответ мы получили дерзости». Александр протестовал против нарушения границы государства, а Наполеон почему-то намекал на обстоятельства, при которых лишился жизни Павел I. Как ни прискорбны были эти обстоятельства, — они имели место в пределах России, ни в коей мере не задевая целостность границ других государств. Наполеону, при желании избежать войны с Россией, следовало хотя бы избрать для себя другую жертву, коль скоро она ему потребовалась, но он приказал арестовать именно герцога Энгиенского, проживавшего на территории маркграфства Баденского, то есть во владениях деда императрицы Елизаветы Алексеевны. Наполеон Бонапарт был великий провокатор, щеголявший вседозволенностью, оскорбление было умышленным: он направил в лицо Александру острие шпаги, чтобы посмотреть, как поведет себя соперник (а монархи «старого света» все были его соперниками). Примет ли царь перед лицом Европы столь очевидный вызов или же, обмякнув от «дерзостей», побредет в свой угол? Это был «вопрос чести», и Александр не мог сослаться ни на отдаленность пространства, ни на занятость делами внутри своей империи, потому что еще 10 октября 1801 года граф А. И. Морков от России и князь Ш. М. Талейран от Франции подписали совместную конвенцию, согласно которой Россия и Франция признали, что Бавария, Вюртемберг и Баден находятся под особым покровительством российского монарха. Наполеону же важно было вытеснить Россию с континента, получив право единолично распоряжаться германскими землями. Мог ли Александр I захлопнуть «окно в Европу», которое с таким трудом прорубали его предшественники на троне? Была ли самоизоляция спасением от бед, когда рушился «священный принцип европейского равновесия» и все государства постепенно втягивались в процесс перераспределения земель, затеянный первым консулом? «Не удивили меня ни странный тон Первого консула в разговорах с Вами, ни замашки министра Талейрана, — написал государь в рескрипте графу А. И. Моркову. — Первое есть следствие степени, на которую Бонапарт возведен будучи счастьем, не знает приличных форм, что же касается до министра внешних сношений, он следовал с Вами той черте поведения, которую страшные успехи оружия французского или добровольные, или принужденные угождения разных дворов ввели в обыкновение в кабинете Тюильрийском»15. Одним словом, ничего нового в ответе на свой протест наш император не обнаружил: «учтив как господин, дерзок как слуга».