Полмира - Джо Аберкромби

А в фонтане стояла на коленях Колючка, держась за мокрых каменных змей, а в другой руке держала кинжал. А лицо у нее было все как в красных лохмотьях, облипшая одежда порвана, а вода вокруг – розовая от крови.

А над ней стоял человек с топором. Ванстерец с рынка.

Бранд зафырчал, как закипающий чайник. Никогда он не издавал подобного звука и не слышал такого.

И он припустил вниз по дорожке, как разъяренный бык, и ванстерец повернулся к нему, с удивленным таким видом, а Бранд врезался в него с разбегу, сбил с ног, подобно тому, как северный ветер срывает с дерева лист, и, протащив несколько шагов, впечатал в статую.

Удар вышел такой силы, что не только статуя – мир закачался. У Бранда аж зубы щелкнули. Статуя, кстати, не выдержала и переломилась пополам, верхняя часть туловища рухнула и разлетелась в пыль и осколки.

Бранд бы расслышал прерывистый стон ванстерца, но в висках его стучала кровь, подобно штормовой волне Матери Моря, кровь билась, слепила, оглушала. Он обхватил ванстерца за голову и ударил о мраморный пьедестал, раз, два, три, четыре, мраморная крошка летела во все стороны, а череп раскололся, разошелся и треснул, и тогда Бранд сбросил изуродованные останки на дорожку.

Колючка сидела, прислонясь к каменным змеям фонтана, и лицо у нее было очень нехорошего цвета, бледное, как воск, и все в кровавых потеках, и кровь текла и текла из разорванных щек, и изо рта, и с подбородка, темными такими струями.

– Ни с места! – заверещал кто-то.

Какой-то мужик в золоченом нагруднике, с мокрым от испарины лицом. Он держал Императрицу Виалину за шею, приставив к горлу усыпанный драгоценными камнями меч – слишком длинный, таким горло не перережешь.

– Я герцог Микедас! – проорал он, прикрываясь именем, словно щитом.

Но имя – это всего лишь имя. Бранд свирепо оскалился и шагнул вперед. И зарычал, как готовящийся извергнуть пламя дракон. И отпихнул валяющийся поперек дорожки труп.

Герцог быстренько отвел меч от горла Виалины и, дрожа, наставил его на Бранда:

– Предупреждаю, ни с мес…

Императрица перехватила его руку и впилась в нее зубами. Микедас заорал, она вывернулась. Он поднял меч, но Бранд уже налетал на него – и снова фырчал, как чайник, длинно, сипло, булькал, пищал, орал, и было ему не до благих дел и не до стояния в свете. Он просто хотел разорвать этого мужика на части собственными руками.

Меч задел ему голову, отскочил от плеча. Может, порезал, может, нет, Бранду было все равно. Он облапил герцога медвежьей хваткой. Микедас худобой не отличался, но Бранд когда-то держал на своих плечах вес целого корабля. И он поднял герцога Микедаса в воздух, словно соломинку.

Четыре шага вперед он сделал, четыре тяжких шага через темный луг, и он поднимал герцога все выше и выше.

– Да как ты сме… – пискнул тот, и Бранд швырнул его на перила.

Тот на мгновение повис на них, сверкая золоченым доспехом на фоне темного неба, с очень удивленным лицом. Рука его все еще сжимала меч. А потом вопль его превратился в булькающий кашель – и герцог сорвался и упал в темноту.

– Боже правый, – ахнула Виалина.

Откуда-то снизу донесся удар и хруст – ее дядюшка долетел до земли. Потом что-то зазвенело.

А потом все стихло.

Колючка открыла глаза. Темно.

Это темнота за Последней дверью?

Она попыталась пошевелиться и застонала от боли.

Разве после смерти боль не отпускает?

Она ощупала повязки на лице – ну да, точно, ее же герцог Микедас пырнул кинжалом в лицо, лезвие прошло через рот. Колючка застонала – горло пересохло, как старая кость.

И она покосилась в сторону яркой щелки, из которой струился свет, отодвинула одеяла и медленно-медленно опустила вниз ноги. Все тело ломило – еще бы, она вся в синяках, ссадинах, да и затекло все. Она снова застонала, попытавшись перенести вес на левую ногу, огненная боль пронзила бедро, поползла вверх по спине, вниз к колену.

И Колючка похромала, подволакивая ногу, опираясь на стену, слабая, как новорожденный жеребенок, делающий первые неуверенные шаги. Боги, как же нога болит! Но тут она поморщилась, и – о боги, а лицо-то как болит, а когда она пискнула от боли в лице, боги мои, а грудь-то, грудь, и из груди боль закарабкалась к горлу, к глазам, и из глаз полились слезы, и она добралась таки до этой полосы света, а это была щель под закрытой дверью, и слабо толкнула ее. И дверь открылась.

И она пошаркала вперед, прикрывая одной ладонью глаза, потому что слепило, словно она смотрела на солнце в зените, а ведь это всего лишь горела одинокая свечка. Толстая такая свечка, а в воск воткнуты длинные шпильки с драгоценными навершиями. И она увидела осыпающуюся штукатурку, и длинные тени от разбросанных одежд, и темные складки на смятой постели…

И замерла на месте. Это была темная, голая мускулистая спина. И она услышала постанывание, и медленный вздох, и голос мужчины и женщины, и белую руку на темной спине, длинную, усохшую руку с обрубком большого пальца.

– Ой, – просипела она, не в силах оторвать изумленного взгляда, и женщина резко подняла голову.

На лицо упали темные волосы, и на губе у нее был шрам, и в маленькой выемке виднелись белые зубы. Сумаэль. А под ней – отец Ярви.

– Ой.

Колючка не могла двинуться с места, ни вперед, ни назад, и просто уставилась в пол, сама не своя от боли и стыда, пытаясь сглотнуть, но, похоже, в пылающем болючем рту слюны не будет уже никогда.

– Ты очнулась.

И отец Ярви поднялся с кровати и полез в штаны.

Ей очень хотелось сказать: «А не верится», но получилось лишь все то же «ой».

– Марш обратно в постель, пока рана на ноге не открылась.

И служитель обнял ее одной рукой и осторожно повел обратно к темному дверному проему, а она подпрыгивала и шаркала.

На пороге Колючка не выдержала и обернулась: Сумаэль, совершенно голая, потягивалась в постели. Как будто ничего не случилось. И искоса поглядывала на нее прищуренными глазами.

– Болит? – спросил отец Ярви, опуская ее на кровать.

– Угу, – простонала она.

В чаше заплескалась вода, послышался звон ложки – Служитель что-то размешивал.

– Выпей это.

На вкус это было ужасно, и разодранный рот, распухший язык и сухое горло разом вспыхнули от этого пойла, но она все равно проглотила его. И обнаружила, что теперь может говорить.

– Я думала, – просипела она, закидывая ноги обратно на кровать и проверяя повязки на бедре, – ты… клятву принес.

– Я принес слишком много клятв. Приходится нарушать одну, чтобы исполнить другую.