Анна, Ханна и Юханна - Мариан Фредрикссон

Она пришла домой с позеленевшим лицом, бросила мне газету и скрылась в туалете, где ее долго рвало.

У меня не нашлось слов утешения. Я сидела за столом в кухне, смотрела на эти немыслимые фотографии и не могла даже заплакать.

Пришло время цветов.

Могла ли я во время войны представить себе светлую надежду, звучавшую в пении выпускников школы? Никто пока не слышал о бомбе, сброшенной на город с красивым названием.

Хиросима ждала нас осенью.

Колесо перемен завертелось с невиданной ранее скоростью, благосостояние росло, и страна стала наконец народным домом — не об этом ли мечтали мы так много лет? Теперь социал-демократы заседали во власти, и требования реформ, задержанных из-за войны, начали звучать уже в риксдаге. Были повышены налоги на крупные компании и большие состояния, и, бог ты мой, сколько злобы стало выползать из глоток буржуазных лидеров.

Мы с Арне торжествовали. Мне было хорошо, и мама, и мои подруги в один голос говорили, что у меня есть для счастья все, что только нужно женщине. У меня был всего один ребенок, у меня был муж, который каждую неделю приносил домой деньги, не пил и не изменял. Мама не сожалела даже о выкидышах, на каждого нерожденного ребенка она смотрела как на неизбежность, о которой не стоит сокрушаться. Но я не разделяла это мамино качество послушно принимать предписанную мне роль. Власть Арне росла, мои возможности возражать ему уменьшались.

Думаю все же, что именно выкидыши сломили меня. Но я не была в этом уверена. Ведь ребенок, который у меня был, лишь увеличивал мою уязвимость. Я угождала Арне, молчала и не возражала ему, лишь бы ее защитить. Никаких претензий, никаких ссор. В доме должно быть солнечно, спокойно и уютно.

Может быть, мне надо было иметь четверых детей, для того чтобы безропотно, в полном смирении ползать перед мужем по полу.

Или нет?

В чем же состояла его власть надо мной?

Почему я так легко уязвима и безропотна? Потому что я сама стала такой. Это я стала просить о сочувствии. Ясно, что тщетно. Я стала жертвой, одной из бессловесных домохозяек.

Как это отвратительно.

Это продолжалось до тех пор, пока я не нашла ответы на свои вопросы, это тянулось так долго, потому что я сама не желала этого видеть. Все было так низко и убого, потому что все упиралось в деньги.

Думаю, что тот, кто этого не пережил, не может себе представить, как чувствует себя человек, выпрашивающий каждую крону. Арне говорил, что его деньги утекают сквозь мои пальцы. Это была правда, но в этом не было моей вины. Я не транжирила деньги, просто они падали в цене. Послевоенное время несло на себе отпечаток веры в будущее и инфляции.

Я старалась убедить себя в том, что мое положение было справедливым. Я искала спокойствия — и вот извольте, я его нашла.

Я вижу и понимаю, что недооцениваю любовь, ибо она была. Я была счастлива с Арне. Все прошедшие годы я была счастлива, как бы мало ни было у нас любви. Но я не верю, что любовь не привела бы к подчинению и покорности, если бы я работала и зарабатывала свои собственные деньги.

Подчинение, которое так характерно для многих женщин моего поколения, не имело ничего общего с влюбленностью и сексуальностью. Совокупление было неизбежностью, необходимым дополнением к любви. Тем, что должны получать мужчины. В принципе я не нахожу это отвратительным. Но и не считаю это каким-то особым наслаждением.

Возможно, именно это его и уязвляло? Нет, не думаю, мне скорее кажется, что это его шокировало, и он полагал, что я веду себя как развратная женщина, если думаю об этом.

Мы с ним были таким невежественными. Мы не знали, как проявить нежность в сексуальности. Мы закрывали глаза и ждали, что все наступит само собой. О чувствах мы говорили, только когда ссорились. Говоря о чувствах, Арне порой становился тошнотворно сентиментальным.

Однажды в постели, после близости, он сказал, что родители его матери были распутниками. Он покраснел, а я сильно удивилась. Фактически я никогда не думала о том, какими были родители дамы с лицом точно из слоновой кости.

— Но они же были верующими, — сказала я.

— Религиозность никогда не мешала людям распутничать.

— Твоя бабушка изменяла мужу? — Я была изумлена так, что даже села.

— Нет, не изменяла, но дед был страшный бабник, и бабушка это одобряла.

— Откуда ты это знаешь?

Он вдруг взорвался:

— Какого черта ты ко мне пристала?

Как обычно, я испугалась его вспышки и замолчала. Скоро я услышала его ровное дыхание. Я же лежала без сна и думала.

Много позже я не раз размышляла о том странном разговоре, сомневаясь, что он сказал правду. Но если он сказал правду, то зачем это сделал? Лишь много лет спустя мне пришло в голову, что, возможно, он хотел оправдать свои представления о сексуальности. Или о сексуальности матери.

Нам всегда не хватало слов, когда речь шла не о практических вещах или политике.

Как, например, не хватило их мне, когда Анна, когда ей было одиннадцать лет, пришла однажды из школы домой бледная и оцепеневшая. Она рассказала, что одна одноклассница говорила, будто у мужчин есть одна ужасная штука, которую он может вставить в женщину и качать эту штуку внутри ее. Это так больно, что можно умереть. Я стояла перед дочерью и мяла в руках полотенце, вспыхнув до корней волос и не зная, что сказать. Потом я сказала ей то, что в таких случаях веками говорили наши матери, бабушки и прабабушки. Я сказала, что действительно есть такая штука, которую вставляют в женщин.

— Но это не больно, Анна. Многим это даже очень нравится.

— Ты тоже это делаешь?

— Да, я не имею ничего против этого.

Такое вот убогое объяснение. Но как я могла объяснить бесконечно запутанные отношения любви и секса, влюбленности и страстного желания, которые переплетаются друг с другом в своем великом разнообразии?

Однажды осенью, когда небо и море слились на горизонте в одну неразделимую серую массу, мне позвонил Ниссе Нильссон и сказал, что снова открывает свои магазины. Не могу ли я помочь ему в пятницу вечером и в субботу утром? Естественно, за приличное вознаграждение.

Я, не раздумывая, сказала «да».

Потом я долго стояла с трубкой в руке, представляя себе, какой концерт будет вечером. Я превзошла себя, готовя ужин, и Арне ел, как обычно нахваливая мои кулинарные способности.

Потом Анна ушла к себе в комнату на втором этаже, а Арне, как всегда, спустился в подвал. Это было хорошо: девочка ничего не услышит, если мы с Арне начнем ругаться.

В общем, я спустилась в подвал и рассказала Арне о разговоре с Ниссе. Сначала Арне удивился, потом кивнул, сказал, что Анна уже большая и может несколько часов побыть одна, и, если ты хочешь…