Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Теплой одежды пока мне не присылай, так как я и без того тепло одет; эти дни, напр[имер], я бывал на позициях и, несмотря на большой мороз, чувствовал себя хорошо: на мне бурочные сапоги, под шинелью меховая тужурка (шведка), на голове башлык… и мне больше ничего не надо. Если одеться теплее, так и ходить трудно. Что касается до подарков, то с ними ты погоди. Те-то твои, что ты выслала из Петрограда с людьми В[алериана] Ив[ановича], до сих пор не дошли до полка, а если пошлешь новые, когда же они прибудут… Условия перевоза к бригаде так сейчас трудны, что подарки рискуют застрять где-либо в пути; до конечной станции они еще могут добраться, а дальше как они пойдут? Когда подвоз наладится, я тебе напишу, и тогда можно будет их послать.

Кроме Мережковского я посылаю тебе адрес офицеров по поводу поднесения тебе подарка. Я думаю, было бы хорошо на одной из вещей прибора выгравировать и слова, и фамилии, а затем ты можешь написать признательное письмо подп[олковнику] Бревнову (Георгий Степанович) как старшему из подписавших. Сейчас Бревнова все равно нет, а скоро он прибудет из отпуска.

Что ты приобрела, напиши мне обстоятельно, чтобы я, в случае нужды, мог бы это представить, как плод моей находчивости и инициативы.

Понт[елеймон] Алекс[еевич] [Антипин] едва ли тебе может рассказать обо мне что-либо новое, так как мы с ним давно не виделись, а во время моего посещения штаба дивизии мне как-то все не приходилось его видеть. (Признательность офицеров положена мною в «Юлиана Богоотступника».) Во всяком случае, он – первая весть после нашей с тобою разлуки. Надеюсь, что после 4 ноября ты получила целую кипу моих писем и теперь совсем успокоилась. Давай твои глазки и головку, а также наших птенцов, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй маму, папу, Лелю.

14 ноября 1915 г.

Посылаю тебе группу, снятую Триневым: пришли батюшка, один из наших офицеров (Мамайлов) и мой адъютант – Степанов (что за мной), и получилась четверка, а дом – другой снимок – это мое помещение, где я живу, дом Волостного правления. Перечел, моя радость, мои строки: прочно, кисло и неуютно… Махнул рукой: «лети листок с запада на восток»… На душе немного лучше: утро, бело и красиво, совершенно тихо… Только и остаются твои крылатые слова: «Что ни делается, делается к лучшему…» Но где оно и что оно такое; если слишком далеко, так до него ведь и не дойдешь… ноги подкосятся.

Обнимаю и целую. Андрей.

16 ноября 1915 г. [Пометка рукой Е. В.: личное]

Дорогая моя женушка!

После твоего большого письма от 5.XI, получил вчера открытку от 8.XI; первое за № 316 [ошибка Е. В. – письмо № 326, согласно ее же списку писем], а второе за № 328, [вероятно, 318]. Видишь, получаются какие-то прослойки, которые еще когда-то меня достигнут. В № 328 ты поднялась на бирже у Лиды и едешь к ней, ребята на кровати шалят, а относительно самочувствия ты пишешь: «Душа моя полна новых переживаний, новых чувств. Как может переродить человека одно искреннее слово, хотя и вскользь сказанное. Я совершенно себя как-то по-другому чувствую». В чем дело, я, конечно, ни понять, ни догадаться не могу, но вижу только, что ты чувствуешь себя приподнято и жизнерадостно, что к Лиде ты едешь с окрыленной и веселой душою. Больше мне ничего и не надо. Я так люблю мою маленькую женку, и такой глубокой проникновенной любовью, что я даже не задаюсь вопросом, кто или что зажгли в душе ее бодрое и новое пламя. Я знаю одно, что если моя женушка будет чувствовать себя весело, да, кроме того, будет принимать мышьяк, то она быстро станет молодцом, окрепнет нервами и телом, будет здоровее и прочнее. А что это дело большое, ты и сама начинаешь понимать, что я заключаю из твоего мышьячного дебюта.

Праведников ждет мое письмо, и я должен поторопиться. У нас полная зима и очень холодно, но я прекрасно обхожусь с тем, что у меня есть. Вчера, напр[имер], я выезжал в окопы в страшную вьюгу; оделся так: бурочные сапоги с толстыми чулками, теплая рубашка, шведка и шинель; голова в башлыке. Во время езды верхом немного и холодило, зато во время хода по окопам не было душно… Мороз был не менее 10–12 °C, и думаю, что костюм мой выдержал хорошее испытание. В полушубке было бы, может быть, теплее верхом (хотя распахивает полы), но зато душно ходить по окопам… Все время думал о тебе и на разные темы. Так хорошо: бьет метель, впереди едет казак, нащупывая дорогу, а я бреду вслед, укутанный и часто совершенно замотавший лицо… бьет метель, а я думой лечу по далеким углам, беседую с женкой, спорю… пока лошадь не спотыкнется о кочку или не попадет по брюхо в снег… тогда перерыв в моих мыслях, открывается уголок глаза и тщательно осматривается дорога. Одно мне непонятно при моих мыслях, откуда это у тебя постоянная тревога по моему адресу, по адресу моих чувств к тебе, по адресу всего того, что вяжет тебя со мною? Ты к этому так часто возвращаешься, как только на тебя нападает грусть? Это мне всегда непонятно, и конечно этого я не решил и во вчерашнюю снежную поездку.

Жду на днях Маслова, а может быть, не сегодня – завтра. Поговорим с ним во всю.

Давай, моя славная женушка, твою мордочку и глазки, а так же наш выводок, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Лелю. Как дела папы и доволен ли он работой? Ан[дрей].

18 ноября 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Сначала о деле. Купи (так как у нас, кажется, нет… может быть, есть у папы?) мои «Индия как главный фактор…» и «Созидание границы» и вышли на имя Георгия Степановича Бревнова (подполк[овник]) в 133-й полк. Я все хотел ознакомить офицеров со своими трудами, да все как-то забывал. Думал и о других книгах, да те скучны и специальны, а на войне такие не читаются.

Кроме того, я просил через отъезжающего офицера мать Чунихина выслать тебе в Петроград остальные тетрадки его дневника (одна у меня есть); если это будет сделано, то уведомь ее о получении (Адрес: Таисия Николаевна Чунихина, Екатеринослав, Пороховая ул., дом № 10) и поблагодари. Оказывается, у нее не один сын, а три, но покойный (Димит[рий] Львович) был любимцем, и старушка возлагала на него наибольшие надежды.

Полк теперь у меня под боком, и мое влияние начинает сказываться в проведении более просвещенных и сердечных пониманий: начинаются отпуска, добрый тон, извинения, меньше [зачеркнуто: мордобития]… Картина все же еще довольно печальная. Увы, теперешняя великая война требует от командиров частей большого (углубленного) знания тактики и высокой нравственно-педагогической подготовки.

Твои письма от 5 и 7.XI – два ярких контраста: первое резко тоскующее и второе резко веселящееся. В Каунпоре (Индия) есть статуя на месте массовой когда-то гибели англичан… Как всегда, ввиду бедности британцев статуя прислана откуда-то со стороны, чуть ли не президентом Соединен[ных] Штатов, изображает она ангела, у которого одна сторона лица суровая, а другая – улыбающаяся. При чтении твоих через день идущих писем, я вспомнил об этом двойном лике ангела. И вправду, детка, если срок писанья ты еще сократишь, то, переходя от грустного письма к веселому, ты не успеешь все лицо перевести на улыбку, и отставшая часть будет еще плакать в то время, как торопящаяся начнет уже хохотать… точь-в-точь, как у Каунпорской статуи. Но зато кое-что мне становится понятным: оказывается, причиной горя и веселья является все тот же супруг, в зависимости от того, как будет понято или что будет усмотрено в его письмах. Конечно, дело житейское, вероятно, это у многих так.