Новая Магдалина - Уилки Коллинз

— Для ее и для вашего блага вы не должны осуждать ее, не выслушав, — с твердостью сказал он Орасу. — Одно искушение после другого обмануть вас представлялось ей, и она устояла против всех. Когда ей нечего было опасаться открытия обмана, когда благодетельница, которая любит ее, письменно приказывала ей молчать, когда все, чем женщина дорожит на этом свете, она должна потерять, если признается, — эта женщина ради правды сказала правду. Неужели она ничего не заслужит от вас за это? Уважайте ее, Орас, — и выслушайте.

Орас уступил. Джулиан повернулся к Мерси.

— Вы позволили мне до сих пор руководить вами. Позволите ли еще быть вашим руководителем?

Глаза ее опустились под его взглядом, ее грудь тяжело дышала. Его влияние на Мерси оставалось по-прежнему большим. Она наклонила голову с безмолвной покорностью.

— Скажите ему, — продолжал Джулиан умоляющим, совсем не повелительным тоном, — скажите ему, какова была ваша жизнь. Скажите ему, какие вы перенесли испытания и искушения, как у вас не было друга, который произнес бы слова, могущие спасти вас. Потом, — прибавил он, вставая со стула, — пусть он судит вас, если сможет!

Он хотел перевести ее через комнату к тому стулу, который занимал Орас. Но ее покорность имела свои границы. На половине дороги Мерси остановилась и не захотела идти дальше. Джулиан подвинул к ней стул. Она отказалась сесть. Стоя и держась одною рукой за спинку стула, она ожидала слова от Ораса, которое позволили бы ей говорить. Она покорилась этой пытке. Лицо ее было спокойно, мысли ясны. Самое жестокое из всех унижений, унижение в признании своего имени, она перенесла. Ничего не оставалось ей, как показать свою признательность Джулиану, согласившись на его желания, и просить прощения у Ораса, прежде чем они расстанутся навсегда. В скором времени приедет смотрительница — и тогда все будет кончено.

Орас неохотно посмотрел на нее. Глаза их встретились. Он вдруг сказал с оттенком своей прежней запальчивости:

— Я не могу представить себе этого даже теперь!.. Неужели правда, что вы не Грэс Розбери? Не глядите на меня! Скажите одно слово — да или нет?

Она ответила ему смиренно и грустно:

— Да.

— Вы сделали то, в чем эта женщина обвиняла вас? Неужели я должен этому верить?

— Вы должны этому верить, сэр.

Вся слабость характера Ораса обнаружилась, когда Мерси дала этот ответ.

— Какая гнусность! — воскликнул он. — Какое извинение можете вы представить в жестоком обмане, которому вы подвергли меня?

Она приняла его упреки с твердой безропотностью.

"Я заслужила это! — вот все, что она сказала себе. — Я заслужила это! "

Джулиан опять вмешался в защиту Мерси.

— Подождите, пока удостоверитесь, что для нее нет извинения, Орас, — сказал он спокойно, — отдайте ей справедливость, если вы не можете дать ничего более. Я оставляю вас вдвоем.

Он пошел к двери столовой. Слабость Ораса обнаружилась опять.

— Не оставляйте меня одного с ней! — вскричал он. — Я не могу перенести этого бедствия…

Джулиан посмотрел на Мерси. Лицо ее слабо зарумянилось. Это мимолетное выражение облегчения подсказало ему, какую истинно дружескую услугу окажет он ей, если согласится остаться в этой комнате. Он мог удалиться в углубление среднего окна библиотеки. Если он займет это место, то они могут видеть или не видеть, что он тут, сообразно их желанию.

— Я останусь с вами, Орас, пока вы желаете этого. Ответив таким образом, он остановился, проходя мимо Мерси к окну. Его природная проницательность подсказала ему, что он еще может быть полезен Мерси. Один намек его может показать ей самый короткий и легкий способ сделать признание. Деликатно и лаконично сделал он ей намек.

— В первый раз, как встретился с вами, — сказал он, — я увидел, что в вашей жизни были неприятности. Позвольте нам услышать, как начались эти неприятности.

Он удалился в свое уединенное местечко. Первый раз после того рокового вечера, когда она и Грэс Розбери встретились во французской хижине, Мерси Мерик оглянулась на земное чистилище своей прошлой жизни и рассказала свою прошлую жизнь просто и правдиво в следующих словах.

— Мистер Джулиан Грэй просил меня рассказать вам и ему, мистер Голмкрофт, как начались мои неприятности. Они начались прежде, чем я помню их. Они начались с моим рождением.

Мать моя (так я слышала от нее) испортила свою будущность, когда была очень молодой девушкой, замужеством за одним из служащих ее отца — грумом, который ездил с ней верхом. Она понесла обычное наказание за подобный поступок. Вскоре она и муж ее разошлись с условием, что она пожертвует человеку, за которого вышла, все небольшое состояние, собственно ей принадлежавшее.

Получив свободу, мать моя должна была зарабатывать себе на пропитание. Ее родные не хотели взять ее к себе. Она поступила в труппу странствующих актеров.

Она зарабатывала таким образом едва-едва на насущный хлеб, когда мой отец случайно встретился с ней. Он был знатен, гордился своим положением и был известен в тогдашнем обществе своими талантами и утонченным вкусом. Красота моей матери пленила его. Он взял ее из труппы актеров и окружил всевозможной роскошью, какую только могла пожелать женщина, в своем собственном доме.

Не знаю, сколько времени жили они вместе. Я знаю только, что в то время, с которого я начинаю вспоминать, мой отец бросил ее. Она возбудила его подозрение в неверности — подозрения, совершенно несправедливые, как она уверяла до самой смерти. Я верила ей, потому что она была мне мать. Но я не могу ожидать подтверждения того же от других — могу только повторить, что она говорила. Отец мой оставил ее совершенно без средств. Он никогда более не виделся с нею и не хотел приехать к ней, когда она посылала за ним перед своей кончиной.

Она снова находилась между странствующими актерами, когда я начинаю вспоминать о ней. Это было для меня не совсем плохое время. Я была любимицей и игрушкой бедных актеров. Они учили меня петь и танцевать в том возрасте, когда другие дети начинают учиться читать. Пяти лет я уже была актрисой и составила себе хорошую репутацию на провинциальных ярмарках. Так рано, мистер Голмкрофт, я начала жизнь под чужим именем — самым хорошеньким именем, какое могли придумать для меня, «чтоб заманчивее было на афишах». Трудно было нам в холодные времена года сводить концы с концами. Учиться петь и танцевать для публики часто значит учиться переносить голод и холод дома, когда меня обучали для выступления на сцене. А между тем я дожила до того, что оглядываюсь на время, проведенное мною со странствующими актерами, как на самое счастливое в моей жизни.

Мне было десять лет, когда меня постигло первое серьезное несчастье. Мать моя умерла, изнуренная нелегким актерским трудом, во цвете лет. Вскоре после этого странствующая труппа, лишившись всяких средств вследствие многих неудач, разошлась.