Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне

настоящим приключением: «Интерсити» опоздал, а мы не привыкли ориентироваться на станциях, и все эти платформы, табло, громкоговорители только путали нас. Мы бежали со всех ног и едва успели на следующий поезд. Потом были Александрия, Новара; и когда мы наконец успешно пересели в «Минуэтто» – маленький поезд на метане из двух вагонов, который до сих пор соединяет Биеллу с внешним миром, – то были все потные, обессиленные, но счастливые. Хотелось бы как-то переродиться, описывая наше воодушевленное путешествие; обмануть себя – и воскреснуть. Но правда в том, что горе по умершей дружбе не кончается. Нельзя излечить его, переработать; нельзя перевернуть страницу и жить дальше. Оно остается, застревает в горле между обидой и ностальгией.

Когда мы, спустя семь часов, сменив четыре поезда, прибыли на Биелла-Сан-Паоло, солнце стояло низко, окрашивая все красным. Я спустилась, не дожидаясь Беатриче. Вышла на привокзальную площадь, увидела фонтан и кафе «Луччола» на той стороне дороги. Подняла взгляд на мои горы и, как в детстве, показывая пальцем, громко назвала их одну за другой: Марс, Мукроне, Камино, Молонья. Потом обернулась: Беатриче догоняла меня. Она не имела отношения к моему прошлому, но привезла меня домой. Она впервые приехала в Биеллу, а я впервые вернулась.

Я опустила на землю рюкзак.

Три года прошло.

Я заревела.

20

Салли

Кристиан Рамелла, второй и последний супруг моей матери, официально по паспорту вообще был Кармело. Попав однажды в очень щекотливую ситуацию, он догадался, что «Кристиан» поможет ему «совершить скачок» и выпутаться. Когда я увидела его впервые, то есть десятого сентября 2003-го, ему было сорок семь. Высветленные волосы собраны в маленький хвостик; неоново-зеленые кроссовки, махровые носки, гавайская рубашка.

В документах, как я узнаю позже, в графе «профессия» у него было написано «артист». На деле это означало, что он пел в барах, на танцплощадках и был довольно популярен от Черрионе до Гаттинары; его загорелое лицо на кричащих афишах затмевало даже Мойру Орфей и местных политиков. Больше всего на свете он любил Васко Росси (это я тоже узнаю позже). Он всю душу вкладывал, исполняя «Альбакьяру» и «Мы одиноки», чередуя фортепиано и гитару. Но не пренебрегал и классическим репертуаром, который в провинции всегда идет на ура: композициями групп Ricchi e Poveri, Dik Dik и Бальони. «Мою душу» он пел так, что люди на праздниках вставали из-за столов, бросая недоеденные десерты, и во все горло подпевали ему, водя по воздуху огоньками зажигалок.

Из имущества у него, похоже, был только «харлей-дэвидсон», на котором он грохотал по долине, нарушая сон оленей и стариков, подвергая опасности игравших на дороге в мяч детей мигрантов, захвативших старые дома. Все остальное он тратил на лампы для загара, отбеливатели для зубов, самые модные кроссовки и алкоголь, море алкоголя. Я уверена, что всю их совместную жизнь моя мать кормила его, зарабатывая на фабрике головных уборов. «Я мечтатель, – любил он говорить, – одеяло из звезд и подушка из мха на берегу реки – вот все, что мне нужно». Однако я не могу назвать его плохим человеком. Мой брат ненавидел его потому, что не избавился от эдипова комплекса, и еще за пристрастие к песням группы Cugini di Campagna. Но я, преодолев свою первую неприязнь, начала понимать его. И даже полюбила.

Вечером десятого сентября, вернувшись после трехлетнего отсутствия, я сразу разулась, чтобы снова ощутить прохладу плиточного пола. И принялась пританцовывать в каждой комнате, узнавая мебель, уцелевшую при переезде в двухтысячном. Высовывалась в окна, из которых раньше разглядывала окрестности и подмечала детали, упражняясь в зоркости. Вот поля, траттории, скворцы в небе, далекие фабричные крыши, железная дорога – и дальше уже ничего не видно. Я таскала за собой Беатриче, сжимая ее руку, словно она могла разделить мои переживания при виде полочки, где стояли запылившиеся учебные пособия из начальной школы и две Барби с подстриженными волосами. Наконец я вышла на балкон и очутилась прямо перед ним.

Он был в трусах. В расстегнутой рубашке, с волосатой грудью и крестиком на шее. Пил пиво, покачиваясь на раскладном стуле и устремив взгляд на уходящие за горизонт кукурузные поля и железнодорожные пути. Я онемела. Перед этим Никколо приехал на станцию, передал мне ключи от дома, но не предупредил, что внутри будет жених. Оторвав глаза от последнего прибывающего «Минуэтто», он нахмурился и внимательно осмотрел меня.

– Е-мое, ты прямо копия матери, – заключил он и улыбнулся – смущенно, доброжелательно. Потом снял ноги с перил, начал вставать с шатающегося стула и чуть не упал. – Очень приятно. Я Кристиан. Не Кристиано.

Я вернулась в кухню с колотящимся сердцем. Я не могла поверить, что мама влюбилась в подобного типа: с крашеными и покрытыми гелем волосами, с золотой цепью, как у бандита, и в молодежных кроссовках. По внешнему виду он ей определенно подходил, однако сравнения с отцом не выдерживал.

Беатриче покусывала нижнюю губу, чтобы не рассмеяться, и явно забавлялась. Помню, как я с ненавистью взглянула на нее:

– Что тебя так веселит?

– Да ты его видела?

Мы сбежали в прихожую, чтобы нас было не видно и не слышно, но на всякий случай все равно говорили шепотом.

– Потрясающе, он словно из того романа… Как он называется? Который мы летом читали.

– Перестань.

– Светло-охряные волосы гармонируют со светло-зеленым. Ну, вспомни, как там эта книга называлась, где герой – качок…

– Грациано Билья[19]?

– Точно! Такого мужлана я еще в реальности не встречала!

Я тоже. Но, поскольку мама решила выйти за него, я почувствовала необходимость защищать его.

– Какая разница, какого у него цвета волосы? Ты на свои недостатки лучше посмотри. Всех бы тебе обосрать.

Вернулся мой брат и встал в дверях как вкопанный. На плече – свернутый надувной матрас, на котором мы с Беа должны были спать, в руках – насос. На станции он даже не высунулся из машины, чтобы поприветствовать Беатриче, не удостоил ее ни единым взглядом. А вот теперь вдруг заметил. Его оценивающие глаза бросали обвинения: потребительница, пошлячка, рабыня системы. Беатриче же посматривала на него лукаво и многозначительно; еще бы, это ведь мой брат – штук двадцать пирсингов на лице и еще два в сосках просвечивают через футболку, словно источенную червями. Она уже целую вечность мечтала подразнить его.

– А где мама? – спросила я.

– Кажется, внизу, розы поливает. Но ты сначала мне помоги.

Он всучил мне компрессор. Мы все втроем пошли в его комнату, лавируя между полными пепельницами, пустыми бутылками, комками носков, мундштуками. Я помогла Никколо надуть матрас, нашла в шкафу