Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всякий раз, прочитав о том, что Россетти раскритиковала какая-нибудь коллега, или журналист, или даже политик, я улыбаюсь, представляя, как она – не сразу, выждав время, – обязательно отплатит. И всегда непомерно. Потому что Беатриче так скроена: ей нравится уничтожать.
Да, меня она уничтожила. Я тогда еще не знала ее так хорошо, как сейчас, и потому надеялась, что рано или поздно она напишет сообщение или свяжется со мной каким-то другим способом, может, даже тайно: записка на подоконнике, наклейка на скутере. Дошло до того, что я проверяла сиденье, жалюзи, смотрела под дверным ковриком – буквально побиралась в поисках какого-нибудь знака, что она сдалась. Я заходила к ней в комнату, ложилась на ее кровать, проводила по губам помадой, которую она так и не забрала. Я провела ужасную неделю и капитулировала.
Промотала контакты, нашла ее имя. Нет, Элиза, ни в коем случае, остановись! Однако на самом деле я хотела этого. Я вспоминала фразы, которые сказала ей; да, тут моя вина, моя ошибка. Но на самом деле я ухватилась за предлог, чтобы положить конец воздержанию. Вечером я позвонила ей. Полгудка и отбой. Баланс был на нуле, но дело не в этом: никакой звонок или эсэмэска, никакая словесная конструкция, и уж тем более с сокращениями и нарочитыми ошибками, не способна была выразить то, что я хотела сказать. Содержимое моего послания представляло собой нечто невозможное, невыразимое, постыдное и потому соотносилось именно с половиной гудка.
Я так сжимала телефон, что чуть не раздавила его. Смотрела на него не отрываясь, вымаливая ответ: скорей, сейчас. «Давай помиримся!» – просила я.
Экран не загорался. Телефон не оживал. Этот предмет совершенно завладел мной, и я не могла от него оторваться. Он превратился в локатор, улавливающий все, что у меня было и чего не было; в громкоговоритель, озвучивающий все «да» и «нет», которые я получала, все нули и единицы, все эти мои «принимаю», «отвергаю», «я есть», «меня нет», «я проиграла», «она выиграла». Молчание ширилось, перерастая в насмешку.
Она заставила меня мучиться два дня. Ведьма. И потом ночью, когда я как раз поворачивала голову на подушке, экран залил светом комнату, точно приземлившийся НЛО. Я посмотрела: «Один пропущенный вызов». От кого? «Беа». Я села, снова и снова перечитывая ее имя, оценивая его огромное влияние на свою жизнь. Потом спешно ответила. Она отозвалась. И пошли звонки, звонки, звонки – до бесконечности.
Мы помирились.
* * *
Беа позвонила в домофон на следующее утро, в восемь тридцать. Я вылетела из кровати, даже не открывая глаз, потому что знала, что это она.
Я распахнула дверь. Мгновение мы стояли, глядя друг на друга и словно бы не узнавая, как будто прошли долгие годы. Внезапно я спросила:
– Поедешь со мной в Биеллу?
Она, улыбаясь, кивнула.
Мы обнялись. Соединившись грудью, бедрами, ногами, скользнув губами по губам. Потом сели на кухне; я приготовила кофе, она – тосты с джемом. Мы были словно нетрадиционная супружеская пара. Пока я принимала душ, Беа составляла мне компанию, сидя на краю ванной. Расстаться снова, пусть даже на пять минут, было совершенно невозможно. Мы забили рюкзаки до самого верха и, не сверяясь с расписанием, попросили отца отвезти нас на станцию.
Была среда, десятое сентября. Папа припарковался у входа на станцию и настоял на том, чтобы помочь нам с рюкзаками. Проводил до билетной кассы: оказалось, есть «Интерсити» на Геную, который отходит через двадцать минут; мы могли поехать на нем, потом в Порта-Принчипе сесть на местный поезд до Александрии и еще раз пересесть в Новаре. Теперь я понимаю, что эта бесконечная дорога помогла нам воссоединиться и начать новый сезон нашей дружбы. Худший сезон – но откуда мне было знать.
Папа купил билеты туда и обратно с возвращением в воскресенье: в понедельник начиналась школа, и прогуливать он бы нам не позволил. Дал каждой по сто евро «на всякий случай», купил сэндвичи в кафе, «Манифесто» и «Донну модерну». Пока мы ждали поезд, он сказал:
– Если что-то пойдет не так, звоните. Я сяду в машину и тут же приеду за вами. Пожалуйста, Элиза, если заметишь что-то странное…
«Интерсити» прибыл. Папа поднялся помочь нам с багажом, дал еще денег; никак не мог попрощаться, и глаза у него были влажные. Наконец, когда по громкоговорителю уже сказали выйти всем сопровождающим, он, совершив над собой огромное усилие, сошел на перрон. Двери закрылись, поезд тронулся. Мы с Беатриче смотрели на папу и на Т., пока они не растворились вдалеке. Потом взглянули друг другу в глаза.
Мы были свободны. Впервые в жизни.
Сели друг против друга в пустом купе, как в «Идиоте»: «очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира…» – дальше не помню. И «оба, пожелавшие наконец войти друг с другом в разговор». Правда, слов для разговора у нас в тот момент не было. Одни эмоции. Мы засмеялись и продолжали смеяться как ненормальные от одного того, что едем в поезде без родителей, вдвоем. Ощущая одинаковый трепет, дрожь, волнение. Весь этот незнакомый мир за окном, все его содержимое – море, поля, городки – было нашим.
Беатриче встала, задернула занавеску. Лишь посторонние, исходя из внешнего впечатления, могли подумать, будто мы разные. Однако истина таится внутри, там, где нет свидетелей. Я подумала, что мы уже пересекли бушующее море и что теперь все будет только улучшаться, возмещая понесенные потери.
– Я покажу тебе палаццину Пьяченцу, – взволнованно говорила я, – мою старую школу, Оропу, «Лиабель»! – Мысль, что у меня есть сразу и Беатриче, и Биелла, была словно спасательный круг. – Сделаем себе татуировку, новый пирсинг, покурим травку!
Беа улыбалась, воодушевленная моими планами, казавшимися такими грандиозными в семнадцать лет.
Пришел контролер, прервал меня. Мы показали билеты и вернулись назад из будущего. Долго молчали, наблюдая в окно за сменой пейзажа. Тоскана покрывалась холмами, становилась суше, превращалась в Лигурию. Пересадка в Генуе стала
