Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I - Александр Мартин

гран-сеньора, который развлекал завсегдатаев салонов своими едкими остротами и купался в лучах славы как герой, который сжег Москву и одержал верх над Наполеоном[334]. В 1823 году он вернулся в Россию и в 1826-м умер в Москве.

Екатерина Павловна вышла замуж за короля Вюртемберга, поселилась в его владениях, где и умерла скоропостижно в конце 1819 года после внезапной болезни. Сергей Глинка жил долго – в бедности и относительной безвестности. С поражением Наполеона исчез смысл его деятельности как писателя, а его наивный идеалистический патриотизм, который некогда увлекал за собой соотечественников, стал терять свою ведущую роль, по мере того как в России обретал почву культурный национализм. Он продолжал издавать «Русский вестник» и пробовал себя в разных литературных жанрах. Но ему никогда больше не удавалось завладеть воображением публики, и Россия перестала читать его сочинения задолго до его смерти в 1847 году. Слава адмирала Шишкова также померкла, и он лишился прежнего влияния, но оставался в добром здравии и жил в столице, где его новое положение в Государственном совете и Российской академии, а также неизменная категоричность его высказываний внушали уверенность, что повторная отставка пылкого старца, подобно первой (в 1801–1812 годах), – явление временное. И правда, после десятилетней политической спячки адмирал Шишков и правда вновь займет высокий пост, чтобы вступить в последнюю битву с силами модерна.

Глава 6

Духовные основания Священного союза

Победа России над Наполеоном обозначила водораздел в эволюции консерватизма при Александре I в двух отношениях. Прежде всего, инициатива перешла от общества к государству, и поэтому наше основное внимание в данном исследовании переходит от салонов, литературных обществ, театра и прессы к миру двора и бюрократии. Общественное мнение по-прежнему играло определенную роль, но лишь в той мере, в какой его идеи разделялись влиятельными персонами, которым и будут посвящены последние главы. К тому же новые «консервативные» идеи, отчасти заимствованные у протестантов Германии и Англии и воплощенные в Священном союзе, были с политической точки зрения даже более двусмысленными, чем национализм Шишкова и Глинки, и являлись – в гораздо большей степени, чем романтический национализм или дворянский консерватизм – результатом прямого интеллектуального диалога с Западной Европой. Важно, однако, что этот послевоенный консерватизм являлся продолжением более раннего консервативного движения. Оба этих этапа не только были связаны интеллектуально или через конкретных лиц, но и цель оставалась прежней – очистить общество нравственно, не нарушая общей структуры государства. После победы консерваторы контролировали рычаги государственной власти и имели возможность попытаться воплотить свои идеи. (В данной главе не рассматриваются ни происхождение, ни последствия договора о Священном союзе, в ней в основном пойдет речь об идеологах Священного союза и их идеях.)

Мыслители этой второй консервативной волны основывались на религии. Иерархия православной церкви сама по себе была весьма склонна к консерватизму, но религиозный консерватизм, характерный для правления Александра, в основном сформировался под влиянием иностранных идей. (Ни в одной из ветвей консерватизма той эпохи не проглядывают столь явственно связи между русской и европейской мыслью.) Духовный авторитет православия для образованных классов был поколеблен еще с тех пор, как Петр I упразднил патриаршество и, поставив церковь под наблюдение светского официального лица (обер-прокурора Святейшего Синода), ослабил доверие к ней населения, которое стало смотреть на церковь как на служанку государства. Высказывалось мнение, что статус церкви приблизился к образцу официальных протестантских церквей в других странах, и, поскольку из-за слабости собственной философской традиции, обучение в церковных школах оказалось под влиянием протестантской схоластики, это привело к дальнейшему размыванию отчетливой православной идентичности [Muller 1951: 9; Muller 1949: 27][335].

Вынужденное сосуществование национального («отсталого») и чужеземного («прогрессивного») элементов в сфере религии отражало общие тенденции в русской жизни, и в частности споры о языке. Величавому и ориентированному на традицию «старому слогу» соответствовало в сфере религии традиционное православие, но дворянство плохо знало церковнославянский язык и литературу на нем, и это сказывалось в религиозной практике, так как церковнославянский язык был языком писаний, молитв и служб. «Новый слог» – космополитический, элегантный, сентиментальный, непринужденный, порой поверхностный – хорошо соответствовал распространившемуся в России на рубеже веков интроспективному внецерковному благочестию. Подобно «новому слогу», это внецерковное благочестие было эхом европейского романтизма и сентиментализма. Как выразился Г. В. Флоровский, век страдал от «безответственности сердца, <…> “эстетическая культура сердца заменила нравственные принципы нежными чувствами” (слова Ключевского)» [Флоровский 1937:128]. Этот характер религиозности был близок обществу, чей духовный голод, коренящийся в веках православной традиции, не ослабевал, тогда как учения и обряды официальной церкви не предоставляли ему достаточной пищи [Дубровин 1894–1895, 1: 180–186].

Возрождение веры в высших классах общества происходило под воздействием различных сил. Начать с того, что многих оскорблял примитивный скептицизм, порожденный французским Просвещением и часто служивший фиговым листком, который прикрывал порок и невежество. Просвещение, при всей его интеллектуальной мощи, хранило молчание по поводу духовных вопросов. Многие из ранних интеллигентов (например, Новиков и Лопухин), чья православная вера была подорвана в результате контакта с «вольтерьянством», находили выход из конфликта в туманной религиозности масонов – своеобразной смеси христианских и просветительских идей [Мельгунов, Сидоров 1914–1915, 1: 133–135, 180][336]. Начиная с 1780-х годов русское масонство становилось все более мистическим и осознанно враждебным рационализму, и эта тенденция способствовала последующему возвращению к религии. Особенно влиятельной группой были розенкрейцеры. Они не считали, что изменили православию, но под влиянием западных мистиков (таких как Якоб Бёме, Карл Эккартсгаузен, Эммануил Сведенборг и Луи-Клод де Сен-Мартен) делали упор на внутреннюю духовность и личное общение с Богом и принижали значение догм, таинств, иерархичности и прочих «внешних» проявлений традиционного православия [David 1962; Treadgold 1973:122–127; Миропольский 1878, 1: 15–18]. Другой причиной, побуждавшей обратиться к религии, было впечатление, произведенное Французской революцией, дискредитировавшей философию французского Просвещения, чью риторику подхватили революционеры. По мере того как русское общественное мнение отворачивалось от идей Просвещения и породившей его французской культуры, безбожие, которое ассоциировалось с якобинцами, также начинало вызывать все большее неодобрение.

Однако православие, отчужденное от высшего класса, было не в состоянии воспользоваться этим возрождением веры. Точнее говоря, церковь тоже по-своему претерпела культурную и интеллектуальную вестернизацию, но ее связи с идеями протестантизма и католичества не привели к ее сближению с высшим обществом, вестернизация которого шла в другом направлении – либо к мистицизму, либо к свободомыслию. К тому же принадлежность к духовенству являлась наследственной, поэтому, в отличие от католических стран, аристократы не занимали в русской церкви высоких постов. Вследствие этого аристократия и духовенство были