Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I - Александр Мартин

его натуру: подобно Филарету, он был поборником сугубо интеллектуального православия, достойного своего греческого теологического наследия и не искаженного причудами русской традиции. В то же время он резко критиковал католицизм, протестантизм и все формы современного западного мистицизма.

Роксандра родилась в Константинополе в 1786 году, а Александр – в Яссах в 1791-м. Их мать, гречанка Султана Мурузи, была дочерью правителя (господаря) Молдавии, а отец, Скарлат Стурдза, принадлежал к одному из самых могущественных родов страны. Он был набожным и меланхоличным человеком; получив образование в Германии, он после рождения Александра перебрался в Россию, спасаясь от турок. Двое его братьев преуспели на турецкой службе, но были казнены в 1812 году в наказание за то, что один из них помог заключить невыгодный Бухарестский мирный договор. Под влиянием семейной истории у младшего поколения развились глубокая набожность, интерес к языкам, ненависть к Турции и исламу, горячее сочувствие борьбе греков за независимость и верность России как бастиону православия и справедливости[350].

Детство брата и сестры проходило в Санкт-Петербурге и в Устье – родовом имении в Белоруссии. Там они пережили три болезненных духовных кризиса, сильно на них повлиявших. Во-первых, Роксандра почувствовала, подобно Лопухину и многим другим, что ее вера почти разрушена рационализмом [Edling 1888: 5–6; Лопухин 1990: 19–20]. Как и остальные, она вышла из этого испытания непримиримо враждебной ко всякому безбожию, однако рационализм, социальный критицизм и интроспективная сентиментальность Просвещения и романтизма оставили свой отпечаток на образе мыслей сестры и брата. Вторым ударом стала смерть их сестры Смарагды (1803), за которой последовало самоубийство их брата Константина (1806). Семейные драмы, финансовые и психологические трудности эмигрантской жизни и замкнутый характер, который Скарлат передал своим детям, склоняли их к меланхолической отрешенности. Роксандра сознавала свою ответственность за близких, в особенности за пожилого отца и за брата, к которому она испытывала почти материнские чувства [Edling 1888: 8-20][351]. Эта рано развившаяся в ней заботливость научила ее чувствовать и облегчать чужие страдания – качество, оказавшееся полезным для нее в отношениях с Александром I. Она также поняла, что не может позволить себе на жизненном пути ошибок. Результатом были верная и ревностная служба при дворе, привычка контролировать свои чувства и отсутствие в ее личности всякой фривольности.

В ходе третьего кризиса, во время войны 1805–1807 годов, Александр яростно проклял свое французское образование и стал горячим русским патриотом (как ранее Глинка), зайдя в этом так далеко, что в свои юные годы пробовал писать драмы из русской истории. Он принадлежал к поколению образованных русских (в том числе будущих декабристов), которые в суровую эпоху наполеоновских войн стали скептически расценивать традиционную аристократическую культуру и искать более тесных связей с народными массами и традициями[352]. Как большинство из тех, кто интересовался русской литературой, Стурдза следил за происходившими лингвистическими дебатами. «Рассуждение о старом и новом слоге» вызывало у него смешанные чувства, и позднее он писал, что «в этом сочинении Шишков является попеременно то суеверным поклонником старины, то умным знатоком и ценителем несметного богатства русской речи» [Стурдза 1851: 6]. Он соглашался с критиками необдуманных нововведений и начал учить церковнославянский язык, обнаружив при этом, что своеобразная этимология Шишкова выявляет его полное неведение о латинском и греческом происхождении многих русских слов. Восхищаясь его патриотизмом, хотя и чувствуя в нем интеллектуальную поверхностность, А. Стурдза, как и другие молодые петербургские литераторы, был втянут в окружение Шишкова, посещал его вечера и вступил бы в члены «Беседы», если бы этому не мешала его юность (18 ноября 1811 года ему исполнилось двадцать лет). Интерес к «Беседе», как и увлечение русским языком, были отчасти порождены его ненавистью к наполеоновской Франции. «Если земское всенародное ополчение 1807 года можно назвать смотром наших ратных сил, – вспоминал он, – то в “Беседе” ополчались умственные силы образованного круга, затронутого и взволнованного огромностию происшествий» [Стурдза 1851: 9][353].

Александр встречался с поэтом Гнедичем, переводившим «Илиаду», и разделял его страсть к греческому языку. По-видимому, через него Стурдза представил Шишкову статью, в которой призывал русских изучать греческий язык, чтобы укрепить родственные связи между двумя православными народами. Адмирал одобрил эту идею, принял статью и представил отрывки из нее 23 марта 1812 года на собрании «Беседы» в присутствии трехсот слушателей. Спустя сорок лет Стурдза все еще вспоминал, какое чувство гордости он испытывал, сидя в этот вечер в зале [Стурдза 1851: 7–8, П-22][354].

Единение с Шишковым оказалось преходящим (позже Стурдза находился в дружеских отношениях с Карамзиным и другими писателями этой школы), однако оно имело важные последствия, утвердив Стурдзу в его эволюции из космополита-франкофила в протославянофила. Продолжая писать в основном по-французски и пристально наблюдая за европейской интеллектуальной жизнью, он уверился в превосходстве православной греко-русской культуры над латинским Западом. В отличие от Павла I, стремившегося противопоставить идеологическому универсализму Французской революции универсальную рыцарскую теократическую концепцию, для которой различия между вероисповеданиями были несущественны [Эйдельман 1989: 181], Стурдза видел непреодолимую пропасть между восточным и западным христианством. Ядром восточной культуры, по его мнению, была православная религия; он также верил, что русский народ (в первую очередь крестьяне) обладает исключительными интеллектуальными и духовными достоинствами, которые возвышают его над другими народами. В этом смысле он становился связующим звеном между романтико-националистическими идеями Шишкова и более поздними националистами. Подобно любомудрам 1820-х годов и славянофилам 1840-х, взгляды которых Стурдза предвосхищал, он много публиковался в периодических изданиях историка Погодина, являвшегося, в свою очередь, жадным читателем «Русского вестника» Глинки. Мир русской консервативной мысли был малой вселенной, скрепленной отчасти родственными узами, и Стурдза – друг Шишкова, Карамзина и Гоголя, а позднее регулярный корреспондент Погодина – стал одним из ее самых активных обитателей.

В апреле 1809 года он поступил в Министерство иностранных дел и с сентября начал работать в канцелярии министра. Поскольку Стурдза был проницательным аналитиком, обладал хорошим слогом, свободно владел русским, французским, немецким, итальянским, греческим, латинским и церковнославянским языками, много читал и отличался широким кругозором, он произвел благоприятное впечатление на министра иностранных дел Румянцева. Однако в своих воспоминаниях об этом времени он предстает скучающим, разочарованным, утратившим вкус к жизни молодым человеком, который одинаково несчастен на службе и в обществе и бывает доволен, только оказавшись в одиночестве в библиотеке. Эта показная хандра и разочарованность, модная среди молодежи высших классов, была популярной темой у романистов и объединяла Александра с его русскими и европейскими современниками разных идейных направлений[355]. Примерно в это время Стурдза встретился с Иоанном Каподистрией, который