Пардес - Дэвид Хоупен

худший диджей из всех, кого ты видел. Ну и разумеется, почти никто не пришел. Я так расстроилась!

Я внутренне сжался, открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь утешительное, но Кайла отмахнулась:

– Все в порядке, – продолжала она. – Я, если честно, ничего другого и не ожидала. Но мои бедные родители кое-кому позвонили, чтобы выяснить, как так получилось, что они подвергли дочь такому, можно сказать, публичному унижению, и оказалось, что у Софии в тот же вечер был какой-то на удивление заурядный концерт в городе и она провела целую кампанию – я серьезно, целую кампанию! – чтобы заманить туда весь наш класс. То есть она вот прямо слала сообщения, чтобы никто, боже упаси, не пошел ко мне на бат-мицву, чтобы все явились послушать, как играет ее королевское высочество, потому что уже в столь юном возрасте ее эго требовало преданных поклонников.

– Это… ужасно. – Я покраснел за обеих, и Кайлу, и Софию. – Мне жаль, что так получилось, правда. Но ведь это было так давно…

– Это было давно, Ари, очень может быть, что она с тех пор изменилась и теперь даже раскаивается в том, как со мной поступила. Я-то, как понимаешь, уже и не переживаю из-за той глупости. Но если ты спросишь меня, говорит ли о чем-то такой недостаток, то я скажу тебе по секрету, как другу: мне это не по душе.

– Что именно?

Она фыркнула:

– Мне не нравится, что ты очарован ею до омерзения. Мне не нравится, что ты считаешь Софию неким мифическим образцом человеческого совершенства. Первая ученица в классе. Исключительно популярная. Гениальная пианистка.

– Ей не нравится это слово, – пробормотал я.

– Какое?

– Гениальная. Она не любит, когда ее так называют.

Кайла закатила глаза.

– София обратила на тебя внимание, ты решил, что это взаправду, и ничего не замечаешь.

– Чего не замечаю? Чего я такого не замечаю?

– Не мне об этом говорить, Ари.

– Нет уж, скажи.

– А ты не думал, почему она снизошла до тебя? Ты не думал, что ей, может, сейчас просто нужно, чтобы кто-то был рядом – вообще кто угодно? Почему она подталкивает тебя к определенному университету? Почему…

Мне сделалось дурно, оттого что кто-то другой произнес это вслух.

– Ты говоришь это с таким… как бы сказать… презрением, – тихо ответил я, – точно общение со мной – это какой-то позор.

– Никакой не позор, Ари Иден. В том-то все и дело. Просто эмоциональный интеллект у тебя как у… даже не знаю… как у грецкого ореха.

– Допустим. То есть ты считаешь, она использует меня, чтобы отомстить…

– Кому?

– Никому, – сказал я, – забудь.

– Тебе самому не противно быть с той, кто хочет быть с другим?

Я не ответил. Кайла негромко рассмеялась, поднялась с газона.

– Будь осторожен, Гамлет. – Она надела рюкзак, отряхнула юбку и направилась к школе.

* * *

Недели тянулись мучительно. Амир был сам не свой – дулся, раздражался, взрывался при малейшем упоминании о поступлении. Эван выбрал Стэнфорд, но хвалился, будто ему наплевать, что о нем думает приемная комиссия, и поступает он туда для того лишь, чтобы свалить как можно дальше. (И ни разу не упомянул о том – как просветил меня Амир, – что в Стэнфорд Эван поступает, поскольку там училась его мать.) Ноах, как обычно, держался невозмутимо, и мы расценивали его спокойствие как признак того, что он, хоть и не признавался в этом, получил некое подтверждение от тренера Северо-Западного университета.

Меня грызла совесть, что я никому не сказал про Колумбию. Я не знал, как сообщить Ноаху, чтобы не показаться жалким и не обмолвиться о причастности Софии к этому делу. (Я представлял, как Ноах ответит, скроив сочувственную гримасу: “Колумбия? Да ладно?”) Я беспрерывно думал о своем “рое грез о недоступной Утопии”[212] – готические колокола, длинные тени строгих зданий, колонны за колоннами пахнущих плесенью книг. Я мечтал об этом на уроках, во время молитвы, в постели, представлял себе невиданный мир именитых профессоров, итальянских костюмов, тайных вечеринок и сокурсников-англикан.

Тем временем конец семестра подбирался все ближе, перед нами зловеще маячили экзамены, учителя с обновленным энтузиазмом загружали нас заданиями. Нелегкая выдалась пора. Я старался никуда не ходить, практически завалил несколько контрольных по математике и написал заурядное сочинение о крайних религиозных взглядах Дон Кихота. (“Сработано добротно, – нацарапала миссис Хартман роскошными зелеными чернилами, – но без души. Загляни ко мне”.) Даже беседы с рабби Блумом прокисли – отчасти из-за невысказанного ощущения, будто мы соревнуемся, кто куда поступает, отчасти оттого, что настроение Эвана портилось день ото дня, разговаривал он все меньше, сидел, уткнувшись в тетрадь.

За пределами школы мы с Софией почти не встречались. Иногда ненадолго выбирались поужинать или погулять в парке, но чаще всего ограничивались неловкой перепиской. Вечером в субботу, после особенно мерзкого фильма о трудном подростке, сбежавшем из Калифорнии, я решил поговорить о том, что отношения наши не развиваются.

– Соф, – начал я, припарковавшись на ее подъездной дорожке.

– Да?

Я заглушил мотор.

– Что-то не так? Скажи честно.

Ласковый взгляд. На ней прозрачная бежевая блузка и бусы в форме листиков клевера. Худая, бледная.

– Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю. – Проезжавшая мимо машина ослепила нас дальним светом. – Ты будто где-то далеко.

– У меня такое чувство, будто я где-то далеко, – призналась она. – Но это, видимо, время года такое. Неуверенность во всем.

– В чем именно? В колледже?

– Да, помимо прочего, и в этом тоже.

– Понятно. – Она прижалась ко мне; я приобнял ее за плечо, сам не зная почему. – Хочешь об этом поговорить?

– Ты не против, если я поплачу? – И не успел я ответить, как она заплакала, но плач ее длился недолго – сдержанный, тихий. София вытерла глаза – будто и не плакала.

– У тебя точно… точно все в порядке? – спросил я.

София закусила губу, убрала за ухо прядь волос.

– Последнее время я побаиваюсь играть.

– На пианино?

Она кивнула.

На миг тишина между словами затрепетала, наполняя мою машину воображаемыми вибрациями.

– Чего тебе бояться? – спросил я.

– Я сейчас… играю как-то не так.

– Не так? – Я смотрел, как она дышит. – У тебя пропало вдохновение?

– Да вроде нет.

– Может, ты перезанималась? – предположил я. – И тебе просто нужно отдохнуть. Прийти в себя.

– Нет, дело не в этом. – Она поймала мой взгляд, и все, кроме ее лица, расплылось у меня перед глазами. – Я не устала, не выдохлась. Просто я стала играть… мрачнее. Не могу вернуть прежнюю… невесомость, что ли, если ты понимаешь, о чем я.

Я вспомнил, о чем она спросила меня в тот вечер на