Трещина в мироздании - Дженнифер Даудна

Уже известно, что митохондриальная заместительная терапия работает на мышах и нечеловекообразных обезьянах, а кроме того, эту процедуру проводили на яйцеклетках человека. В полной безопасности этой технологии все еще есть сомнения, однако ее клиническое применение уже маячит на горизонте. Совет по надзору за исследованиями в области репродукции и лечением бесплодия Великобритании представил митохондриальную заместительную терапию в докладе 2014 года, а после одобрения ее парламентом в 2015-м Соединенное Королевство стало первым в мире государством, одобрившим законы, регулирующие клиническое применение этой технологии[229]. США, скорее всего, несильно отстанут; в начале 2016 года Национальная академия наук, Национальная инженерная академия и Национальная академия медицины США сходным образом рекомендовали Управлению по контролю за продуктами питания и лекарственными средствами США одобрить применение ЭКО с тремя родителями в будущем[230].

Процедуры, подобные ПГД и ЭКО с тремя родителями, показывают, что научное и медицинское сообщества хотят раздвинуть границы этически допустимого ради того, чтобы у людей могли рождаться здоровые дети. Даже ЭКО с тремя родителями, которое с технической точки зрения в некоторых аспектах очень близко к репродуктивному клонированию, вошло в нашу жизнь после сравнительно небольшой философской и законодательной дискуссии (если сравнивать с полемикой о ПГД). Хотя ЭКО с тремя родителями тоже необратимо меняет геном человека (а с ним и клетки зародышевого пути) таким образом, что эти изменения отныне навсегда будут передаваться будущим поколениям. Регуляторы тем не менее дали зеленый свет этой вспомогательной репродуктивной технологии.

Читая об этом, мне приходилось спрашивать себя: неужели законодатели (и ученые) так же, без тени сомнений, разрешат (и будут) использовать CRISPR для внесения наследуемых изменений в геном человека – при том что возможности этого метода гораздо шире, чем у более ранних технологий (ПГД и так далее)? Когда специалисты по репродуктивной медицине поймут, что у них появилась возможность наделять геномы эмбрионов гораздо, гораздо более широким набором вариантов генов, чем могут предоставить любые родители, – остановятся ли они, чтобы обдумать возможные последствия? Или будут искать все новые применения для новообретенной силы, бездумно работая генетическим инструментом, который невозможно полностью контролировать, если использовать его без полного представления о его возможностях?

Я не привыкла задавать себе подобные вопросы в повседневной жизни профессора и биохимика. Хотя я помню, что в заявке на вакансию писала, что интересуюсь научной коммуникацией, на самом деле мне гораздо больше нравилось работать в лаборатории и проводить новые эксперименты, нежели размышлять о теоретических, отдаленных перспективах моих исследований и о том, как объяснить их неспециалистам. И чем больше я погружалась в свою область исследований, тем больше времени я проводила в разговорах со специалистами и меньше – с людьми из других сфер деятельности, не имеющих отношения к моим текущим занятиям. Так я угодила в распространенную ловушку: ученые, как и все остальные, чувствуют себя наиболее комфортно, находясь в окружении себе подобных – людей, которые говорят на том же языке и интересуются теми же проблемами, будь они большими или мелкими.

Через два года после того, как мы с коллегами опубликовали статью с описанием CRISPR в качестве новой платформы для редактирования генома, я уже не могла оставлять в стороне глобальные вопросы этики и прочего подобного, связанные с ней, и оставаться внутри хорошо знакомого круга ученых. По мере того как исследователи применяли CRISPR для редактирования генома все большего числа видов животных и расширяли возможности этого инструмента, я осознавала, что остается не так много времени до того момента, когда какой-нибудь исследовательский коллектив протестирует CRISPR на человеческих яйцеклетках, сперматозоидах или эмбрионах с целью навсегда переписать геном еще не рожденного человека.

Невероятно, но никто не обсуждал эту возможность. Революция в редактировании генома происходила словно за спинами тех людей, которых ее последствия должны были коснуться в первую очередь. Даже когда область исследований CRISPR начала стремительно расширяться, словно ударная волна после взрыва, никто за пределами узкого круга моих коллег будто бы не знал или не понимал, что именно произойдет совсем скоро. В итоге между моей профессиональной деятельностью и моей личной жизнью возник огромный разрыв. Днем я обсуждала результаты работы с коллегами, вечером ужинала с друзьями и соседями или общалась с другими родителями на родительских собраниях – и все время удивлялась, насколько мало друг о друге знают представители этих двух миров. И когда власти Великобритании инициировали открытую дискуссию о митохондриальной заместительной терапии, я начала задавать себе вопрос: а смогу ли я выдержать бурю этических вопросов, которая разгоралась вокруг технологии, которую я сама же помогла создать.

Не то чтобы я была категорически против идеи использования редактирования ДНК для внесения наследуемых изменений в геном человека. Разумеется, существуют многочисленные философские и технические проблемы, а также вопросы безопасности – о многих из них я расскажу в следующей главе, – которые заслуживают вдумчивого обсуждения и даже жарких дискуссий, но ни один из них нельзя признать решительным аргументом в пользу того, чтобы полностью запретить это применение технологии. Меня гораздо больше беспокоили две других, более ощутимых опасности: во-первых, в результате серии авантюрных, непродуманных экспериментов ученые могут преждевременно использовать CRISPR – без должного надзора и серьезной оценки рисков; во-вторых, из-за его эффективности и простоты в применении CRISPR могут незаконно использовать в неблаговидных целях.

Сложно было предсказать, какие это могут быть злоупотребления и кто их может совершить. Даже весной 2014-го, еще до того, как у меня появилась возможность всесторонне рассмотреть эти проблемы, мое подсознание подкидывало ответы в виде ночных кошмаров – один из них я описала в начале этой книги.

В одном из таких снов мне явилась коллега, спросившая, не интересно ли мне будет объяснить некоему человеку механизм работы технологии редактирования генома. Я пошла вслед за ней в некую комнату, где нас ждал этот человек, и, к своему ужасу, увидела перед собой Адольфа Гитлера – при этом вместо лица у него была свиная морда (вероятно, потому, что в тот период я очень много думала над гуманизированным геномом свиньи, переписанным с помощью CRISPR). Гитлер основательно подготовился к нашей встрече: у него были наготове ручка и бумага. Глядя на меня с неподдельным интересом, Гитлер сказал: “Я хочу понять, какие применения есть у этой удивительной технологии, которую вы создали”[231].