Краткая история Японии - Джон Г. Кайгер

Общими для всех конфуцианских школ были подчеркнутый интерес к образованию, особенно изучению истории, и рациональность жизненных взглядов. Эти качества привели к публикации в княжестве Мито многотомного труда Дай Нихонси («История Великой Японии»), с одной стороны, и незыблемости авторитета Огю Сорая — с другой. Входивший в число самых выдающихся конфуцианцев эпохи Токугава, Огю время от времени давал советы сёгуну-реформатору Ёсимунэ. Он вплотную приблизился к разделению естественного, морального и политического порядка и добился в этом исключительных успехов. Нельзя не отметить, что большинство конфуцианцев того периода упорно продолжали считать, что эти три порядка неразделимы. Для них человек стоял в центре всего сущего, а мудрец должен был быть королем среди людей. Другими словами, они видели вселенную как органическое, моральное целое и отказывались изучать природу в отрыве от этических коннотаций, ради познания самой природы, как это происходит в естественных науках.

Конфуцианские представления о времени и о прошлом не позволяли даже самым выдающимся историкам этой школы осмыслить прогресс как переход к совершенно новому и в целом более благоприятному состоянию. С точки зрения консервативных конфуцианских школ новшества и перемены неизбежно влекли за собой опасности и дурные события, а единственно возможным социально-политическим улучшением было «возрождение» легендарного золотого века, предположительно царившего тысячи лет назад.

Несмотря на все эти недостатки и ограничения, распространение конфуцианских наук в эпоху Токугава делало японское общество интеллектуально живым, а именно такой живости недоставало в то время на родине основателя учения, в Китае. Уже в последней четверти XVII века появились ученые, которые, хотя и выступали в общем русле конфуцианской традиции, не могли быть отнесены ни к одной конкретной школе. Самым выдающимся из этих независимых мыслителей был Араи Хакусэки (1657–1725), добившийся впечатляющих успехов в политике и науке. Араи, по-видимому, ощущал эволюционный характер истории, и среди его сочинений имеется короткая, но чрезвычайно интересная автобиография.

В ходе развития рационализма и независимого мышления в рамках общей конфуцианской традиции в XVIII веке появились две новые области научного поиска. Обе уходили корнями к вдохновленному конфуцианством возрождению обучения. И обе вскоре решительно отмежевались от китайских наук, или кангаку.

Школа национальных наук (кокугаку-ха) занималась изучением не китайской, а японской истории, литературы и религиозных традиций. Возглавляли ее Камо-но Мабути (1697–1769), подробно изучивший Манъёсю, чтобы сделать эту древнюю антологию понятной читателям XVIII века, и Мотоори Норинага (1730–1801), которому удалась еще более сложная задача обновления и интерпретации хроники Кодзики и который также написал ценные комментарии к сочинениям хэйанских классиков, и Хирата Ацутанэ (1776–1843), специалист по синто. В основе кокугаку лежала филология, и достижения Мотоори в этой области по-прежнему вызывают уважение. К сожалению, он позволил своему вполне понятному энтузиазму в отношении всего японского перерасти в совершенно необоснованную враждебность к китайской культуре. Хирата пошел еще дальше и, хотя в его творчестве прослеживаются отголоски искренней религиозной идеи, так стремился всеми способами продемонстрировать присущее японцам от природы расовое превосходство, что скатился в ксенофобию и высмеивал без разбора все, что ему было известно и о Западе, и о Китае.

Эти крайности, как и тот факт, что они легли в основу современного ультранационализма, снискали ученым японской школы дурную репутацию. Тем не менее нужно сказать несколько слов в их защиту. Национализм — это сила, которую в современном государстве можно обратить как на благо, так и во зло, и хотя приверженцы кокугаку в свое время слишком остро реагировали на престиж китайской науки, они вместе с тем выдвигали вполне обоснованный тезис, что национальное общество, в котором они живут и для которого пишут, — суть Япония, а не Китай. С литературной точки зрения они начали красноречивое и весьма похвальное наступление от имени истинного человеческого чувства против бесплодного бесстрастия конфуцианцев. И наконец, хотя отношение неосинтоистов к прошлому было искажено верой в национальные и расовые мифы, их идеология представляла будущее более свободным и открытым, чем давно ушедший воображаемый золотой век конфуцианцев. Пока в стране сохранялся императорский трон и продолжали почитать ками, никакие политические изменения, например индустриализация или широкое распространение западной политической и интеллектуальной культуры, не могли считаться слишком радикальными.

Кокугаку пользовалась определенной официальной и частной поддержкой, но никогда не угрожала идеологическому превосходству китайской научной школы. То же самое можно сказать и о рангаку, или голландских (то есть западных) науках, которые медленно развивались, получив изначальное поощрение от Токугавы Ёсимунэ, и постепенно превратились в третью ветвь академических изысканий. В первой половине XIX века высокопоставленные и высокообразованные японцы осознавали, что в некоторых сферах деятельности, в частности в медицине, географии, навигации, астрономии и составлении календарей, а также в артиллерии, современная западная наука далеко опережает традиционные китайские и японские науки.

Центром притяжения для тех, кто интересовался рангаку, стало голландское торговое поселение в Нагасаки — его на разных этапах карьеры посещали очень многие японские ученые. Регулярные посольства Нидерландов в Эдо давали возможность получить дополнительные сведения. Но, пожалуй, самым важным источником информации о Западе для японцев оставались китайские книги. Ёсимунэ разрешал ввозить их, при условии, что в этих текстах ничего не говорится о христианстве. Перед учеными школы рангаку стояло множество препятствий, в большей степени обусловленных внутренними трудностями их задачи, чем официальной или конфуцианской оппозицией[140]. Контакты с западными учеными были в лучшем случае спорадическими. Кроме того, постоянную проблему представляла собственно коммуникация, то есть попытки понять, что говорят и о чем пишут иностранцы: чтобы создать первый, весьма несовершенный голландско-японский словарь, потребовались годы. И все-таки дело медленно шло вперед. Особое внимание школа рангаку уделяла практическим наукам. Западная философия и политика не были и не могли быть изучены столь же тщательно, однако в начале XIX века появилось несколько публикаций, касавшихся истории новейшей (Соединенных Штатов Америки) и древнейшей (Египта), а в одной книге, написанной в конце 1820-х годов, было дано краткое и несколько неточное описание британской парламентской системы при Георге IV.

Впрочем, широкое развитие начального и среднего школьного образования во второй половине эпохи Токугава сыграло в конечном счете более важную роль, чем совершенствование той или иной отрасли академической науки. К началу XIX века все представители самурайского сословия были грамотными. Дочери самураев получали образование в своем доме или в домах родственников. Сыновья тоже учились дома, пока в подростковом возрасте их не отправляли в областное учебное заведение — ханко. Такие учреждения, где самураи получали своего рода высшее образование, в начале XIX века существовали во многих княжествах. Учеба продолжалась несколько лет и состояла в основном из наименее увлекательных разновидностей кангаку. Обучение воинским искусствам — фехтованию и стрельбе из лука — вероятно, несколько скрашивало юношам скучные занятия. В самом конце сёгуната Токугава некоторые ханко начали включать в учебную программу предметы западного происхождения, в первую очередь артиллерийское дело.