Адмирал Колчак - Валерий Дмитриевич Поволяев

с японцами, плавал на броненосцах «Пересвет» и «Победа», перенес все тяготы береговой войны, но виделись они с Колчаком редко.

Тяжело раненный, уже на берегу, на горе Высокой, Тимирев попал к японцам, те положили его в госпиталь и, когда вылечили, решили отпустить домой, в Россию. Для этого надо было выполнить один пустяк, сущий пустяк, считали они, – подписать бумагу о дальнейшем неучастии в войне. Сделать это Тимирев отказался наотрез и очутился в плену.

Вернулся он с войны героем. Ну как было не влюбиться в такого человека? Неважно, что он был много старше Анечки Сафоновой, зато он был красив, моложав, награжден несколькими боевыми орденами и золотой саблей с надписью «За храбрость». Гимназистки млели, когда видели его, на надушенных листочках присылали Тимиреву любовные стихи. Но из всех гимназисток Сергей Тимирев выбрал только одну – Анечку Сафонову – и связал с нею свою жизнь.

– Тебя не смущает, что я старше тебя на целых восемнадцать лет? – поинтересовался он у Анечки.

– Нет. Как там написано у Пушкина? «Любви все возрасты покорны»? Еще: «И тебе я отдана и буду век тебе верна»?

Анечка плохо знала Пушкина и, когда его цитировала, часто ошибалась.

– Пушкин написал иначе. «Но я другому отдана и буду век ему верна».

Поняв, что пушкинская фраза в подлинном своем построении неожиданно приобрела двойной смысл, будущая жена Сергея Тимирева покраснела.

– Хватит Пушкина! Я имела в виду, что буду верна тебе. Тебе. И больше никому.

Но как все-таки была точна пушкинская фраза «другому отдана»… Тимирев впоследствии вспомнил ее не раз.

В Гельсингфорсе, в штабе Балтийского флота, капитан первого ранга Тимирев занимал, как и Колчак, должность флаг-капитана – что-то вроде заместителя и помощника командующего по распорядительной части. Колчак же был флаг-капитаном по оперативной части.

В тот день, когда Тимирев прибыл в Гельсингфорс, на свою традиционную пирушку решили собраться бывшие порт-артуровцы. Местом сбора назначили квартиру Николая Подгурского – командира броненосного крейсера «Россия». Подгурский в Русско-японской войне отличился больше других – он удостоен пяти боевых орденов и личного золотого оружия. Естественно, на эту шумную и беззаботную, как в прежние времена, пирушку были приглашены оба флаг-капитана, Колчак и Тимирев.

Анечке Тимиревой очень понравилась обстановка той пирушки – какая-то очищающая, светлая, понравилась элегантностью, с которой офицеры ухаживали за дамами: морской офицер – это ведь не профессия, а призвание, моряк даже платок с пола поднимает не так, как другие офицеры, – делает это очень артистично, аристократически.

В Петрограде такое бесшабашное веселье уже не позволялось – в городе почти не было домов, где бы не погибли мальчишки, ушедшие на войну добровольцами-вольноопределяющимися,[125] куда ни глянь – траур, всюду траур, пустота и горькие слезы родителей, оплакивающих своих погибших детей. И все это произошло за какие-то несколько коротких месяцев.

На пирушке той к Анечке Тимиревой Колчак подошел сам, тихо щелкнул каблуками ярко начищенных опойковых ботинок[126] и наклонил голову:

– С вашим мужем мы знакомы еще с Морского кадетского корпуса – с гимназической поры.

– Я знаю. Мне муж много рассказывал о вас.

– Надеюсь, не плохое?

– Что вы, что вы. – В глазах у Ани Тимиревой появились испуганное выражение, Колчак заметил это, губы его тронула улыбка.

– Вас, Анна Васильевна, явно удивляет наше веселье. У него, если хотите, свои исторические корни. Люди, живущие на берегу, часто удивляются: ну какого, спрашивается, черта, веселятся моряки? Причина этому есть: иногда моряки по полгода болтаются в океанах, по земле, случается, так начинают тосковать, что хоть криком кричи, и когда приходят в родной порт, домой, то веселятся от всей души. Это для них праздник. Несмотря на потери, несмотря на гибель людей и кораблей.

Колчак умел очень зажигательно говорить; все, что он рассказывал, было очень интересно – даже рассуждения о расположении спасательных шлюпок на крейсере и креплении коек в матросских кубриках и те были интересны.

– Я уже привыкла к такому бесшабашному веселью, – сказала Тимирева. – Мне ведь не раз и не два приходилось провожать и встречать мужа…

Колчак внимательно, излишне внимательно посмотрел на нее, в кофейно-черных глазах его ничто не отразилось, лишь возникли два тусклых далеких костерка – отсвет от электрических ламп; впрочем, он скоро исчез, скользнув по золотым погонам широкой полосой, как маревом, и пропал где-то под потолком.

– Такова доля жен морских офицеров: встречать и провожать, провожать и встречать.

Потом Колчак сел за рояль. Анна Васильевна оказалась рядом.

Колчак пел романс «Гори, моя звезда» – свой вариант, никому не ведомый; присутствующие изумленно переглядывались и одобрительно склоняли головы:

– Хорошо-то как!

А Колчак играл и искоса посматривал на Анечку Тимиреву: ему казалось, что кроме нее, здесь уже больше никого нет, нет вообще никого на свете, просто не осталось… Только он и она.

У Анны Тимиревой возникло то же самое чувство.

– Александр Васильевич, чья это музыка? – спросил Тимирев, едва угас хрипловатый, будто потравленный балтийской ржавью и лютыми северными ветрами голос Колчака.

Ловко пробежавшись пальцами по рядам клавиш, Колчак неопределенно приподнял одно плечо и на вопрос не ответил. А деликатный Тимирев не стал настаивать на том, чтобы Колчак ответил, он все понял, понял смущение Колчака и похвалил его совершенно искренне:

– Прекрасно перекроен романс. Звучит совсем по-другому. А старый романс… Я его помню хорошо. От него уже пылью начало попахивать.

– А где ваша семья, Александр Васильевич? – спросила Тимирева, и у Колчака, словно подрубленные, обвисли руки, он перестал играть и тяжело вздохнул.

– Аня, – укоризненно проговорил Тимирев, – любопытство – порок…

По лбу Колчака проскользнула легкая судорога, щеки обвисли, лицо постарело, расстроенно задергались губы.

– Аня, – вновь укоризненно проговорил Тимирев.

Потом, когда они вдвоем шли по затихшему, с синими холодными лампочками, вкрученными в уличные фонари, Гельсингфорсу, Тимирев выговаривал жене:

– Ты с ума сошла – задавать такие вопросы Колчаку, Аня… Где твой такт? Где твоя интеллигентность? – Тимирев произносил очень безжалостные жесткие слова, но они не обижали, так как их смягчал сочувственный тон. – Софья Федоровна Колчак попала в Любаве под обстрел – немцы еще в начале августа пытались превратить Любаву в кучу головешек… Софья Федоровна бежала оттуда с детьми, бросила все, что было нажито. Увезла с собою только два чемодана. Все остальное погибло. Младшая дочка Колчаков Рита сейчас умирает. Вряд ли ее удастся спасти…

– Я этого не знала, – потрясенно прошептала Анна Васильевна.

– Тут и знать ничего не надо, у Колчака же все написано на лице, – продолжал выговаривать Тимирев. – Без всяких слов все понятно. Не знала… – передразнил он жену.

Аня Тимирева молчала. Гневные слова мужа куда-то исчезли – словно испарились, она перестала слышать Сергея Николаевича – думала о Колчаке. И виноватой себя перед мужем не чувствовала.

Через три дня, отправляясь назад, в Петроград, Тимирева сказала Сергею Николаевичу:

– Я готова переехать