Адмирал Колчак - Валерий Дмитриевич Поволяев

узкой судоходной части Финского залива, между Паркалаудом и Наргеном – это место немцы никак не могли обойти – Эссен и Колчак решили поставить усиленное минное поле: двойные, тройные, четверные банки…

И – спрятать за минные поля, как за надежный забор, свои корабли, из-за забора выводить их на простор, наносить внезапные удары по германскому флоту и снова прятаться. Идея была проста и остроумна.

Собственно, у Эссена с Колчаком другого выхода просто не было.

Эссен к старости сделался рыжим, как гимназист в солнечную весеннюю пору, в его бороде светились волосы яркого красного цвета, усталость не брала его, он мотался по кораблям и базам, по экипажам и городкам. Колчак, который все же был вынужден оставить полюбившийся ему эсминец «Пограничник», теперь мотался вместе с ним.

И Эссен, и Колчак продолжали активно готовиться к войне, решив взять в ней не числом, а умением.

В декабре 1913 года Колчак получил звание капитана первого ранга – вдосталь насидевшись в лейтенантах, он сейчас, похоже, пошел в рост.

Семья Колчака жила в неспешной, пропахшей огородной мятой Любаве – городке, в одинаковой мере привыкшем и к меди флотских оркестров – по вечерам здесь часто устраивали танцы, на широких танцевальных верандах играли бравые морячки, – и к грустной патефонной музыке.

Сын Колчака Славик часто болел, и Софья Федоровна была занята им. Кроме Славы у Колчаков родились две дочки;[121] одна, слабенькая, совсем дышащая на ладан, вскоре умерла. Колчак, и без того темноликий, ходил в те дни черный от горя, крупный нос его заострился (один из писателей сравнил нос Колчака с лезвием топора – такой же здоровый, острый и страшный), как скулы и подбородок, он стал похож на мертвеца, Софья Федоровна больше месяца не могла выйти на улицу, вторая дочка росла здоровой, подвижной и очень веселой. Это была жизнерадостная оторва, а не благовоспитанная девочка.

Появляясь дома, Колчак прижимал к себе жену, ласковыми, почти невесомыми движениями гладил ее по голове, потом целовал в волосы.

– Я хочу, чтобы у нас было много детей, Саша, – сказала однажды она и вздрогнула от странного внутреннего смущения.

У Колчака на этот счет были свои соображения. Он знал, как трудно приходится офицерам, имеющим большие семьи, – они скованы ими по рукам и ногам, словно армия, обремененная непомерным обозом, – это первое. Второе – такой офицер боится за свою жизнь, у него в подсознании все время нестерпимым горячим пламенем полыхает один вопрос: а что будет с семьей, если его – единственного кормильца – убьют? Как они будут жить без него? На какие средства?

Но защитник Родины, который боится умереть, – уже не защитник, а некое недоразумение. Колчак очень боялся стать таким.

И третье – самое главное: надвигалась война. Большая всепожирающая война, в которой, как в раскаленной паровозной топке, будут превращены в пепел миллионы людей. А что, если среди этих миллионов окажутся его дети? Не-ет, Колчаку от одной этой мысли делалось страшно.

– Зачем? – тихо спросил он.

Софья Федоровна не ответила на этот вопрос – он показался ей обидным, – лишь зажато вздохнула.

– Сонечка, милая… – прежним тихим голосом проговорил он, – ты же у меня умница, ты все прекрасно понимаешь… Мы сейчас стоим на краю пропасти и заглядываем в нее. – В голосе Колчака появились скрипучие нотки. – Скоро прольется много крови.

Больше к этому вопросу они не возвращались.

– У нас продавленная мебель, – сказала Сонечка Колчаку, – софа совсем просела. На стульях прохудилась обивка. Нужно купить новую софу и стулья.

– Делай, что хочешь, вот тебе деньги. Распоряжайся ими по своему усмотрению. Я же в домашнем хозяйстве смыслю не больше, чем в переселении тараканов в летнюю пору из одного поместья в другое. Извини, Сонечка. Если нужны будут матросы, чтобы привезти мебель, я их дам.

– Обеденный стол надо отдавать на реставрацию.

– Сонечка, мы же договорились…

Когда у Колчака возникали такие разговоры с женой, ему немедленно хотелось развернуться и уехать назад, к себе на службу – в штаб либо на корабль.

Война приближалась, порох уже хрустел на зубах.

– Саша, что… все-таки война? – иногда спрашивала мужа Сонечка, лицо ее замирало, делалось неподвижным, как маска, обеими руками она обхватывала шею – этот трогательный жест был совсем девчоночьим, рождал желание защитить эту женщину и одновременно – щемящую нежность.

Вся злость из-за хозяйственной настырности жены незамедлительно проходила, Колчаку хотелось броситься перед Софьей Федоровной на колени, прижаться к ее ногам. Он не мог ответить на Сонечкин вопрос утвердительно, в лоб: «Да, война», но и скрывать от нее тревожных вестей тоже не мог.

Отвернувшись в сторону, чтобы жена не видела его глаз, Колчак обычно молчал.

– Саша, ты чего не отвечаешь?

– Надо быть готовыми ко всему, – уклончиво произносил он и снова умолкал.

Софья Федоровна была женщиной умной, она понимала все.

Вот что о ней написала Анна Тимирева,[122] ставшая впоследствии ее яростной соперницей и в конце концов разрушившая семью Колчаков и уведшая Александра Васильевича из дома. «Это была высокая и стройная женщина, лет 38, наверное. Она очень отличалась от других жен морских офицеров, была более интеллигентна, что ли. Мне она сразу понравилась, может быть, потому, что и сама я выросла в другой среде: мой отец был музыкантом, дирижером и пианистом, семья была большая, другие интересы, другая атмосфера. Вдруг отворилась дверь и вошел Колчак – только маленький, но до чего похож, что я прямо удивилась, когда раздался тоненький голосок: „Мама!“ Чудесный был мальчик».

Впрочем, воспоминания эти принадлежат к более позднему периоду, Колчак с Тимиревой пока еще не встретились. До их роковой встречи осталось немного – примерно полгода.

– Ты будешь обедать или скоро вновь уедешь на службу? – спросила Сонечка.

На улице стоял апрель, вечера и ночи сделались светлыми, щемяще прозрачными, длинными – сказывалась близость Севера.

– Сегодня я останусь дома. – Колчак подошел к секретеру, на котором в резной рамочке, под стеклом, находился портрет его отца, взял портрет в руки, прижался губами к стеклу.

– Сегодня четвертое апреля… Прошел год, как не стало Василия Ивановича, – он снова прижался губами к стеклу, затем поставил портрет на стол. – Целый год… – Дыхание у Колчака сбилось, он закашлялся. – Что осталось позади – понятно, а вот что ждет нас впереди – никто не знает. Сплошная темнота. Ничего не видно.

– Не узнаю тебя, Саша.

– Я сам себя не узнаю. Такое впечатление, будто я однажды в детстве заплутал между тремя соснами… Детство давно прошло, сосны сгнили, а страх остался.

– Ну, наверное, это другой страх…

– У страха одна материя, Сонечка, общая. Боязнь замкнутого пространства, опасения потерять ребенка в военной давке, боязнь боли или крови – все это имеет общую материю – страх вырабатывают одни и те же железы.

Всего Эссен и