Падшая женщина - Эмма Донохью

— Восемь, — очень тихо сказала Эби.

— Что — восемь? — Мэри подвинулась немного поближе.

— Я здесь уже восемь лет. Больше.

Снова повисла тишина. Судя по всему, Мэри Сондерс было нечего на это сказать. Она рухнула на матрас, так что затряслась вся кровать.

— Расскажи мне еще, — шепнула Эби.

— Про Лондон?

Эби кивнула, забыв, что ее не видно в темноте.

Мэри сладко зевнула.

— Хм. Что-то я не помню, чтобы там плевали при виде черных. Лондонцы приберегают свои плевки для французов. Черные живут сами по себе и никому не мешают. Кажется, они все друг друга знают, — добавила она. — Если один вдруг попадет в тюрьму, другие обязательно придут к нему и принесут еду и одеяла и всякое такое. Однажды я даже слышала, что кто-то устраивал званый вечер — это что-то вроде бала, — она еще раз зевнула, — и пускали туда только черных.

Больше Эби ни о чем спрашивать не стала. Ее голова была уже полна; казалось, мысли громыхали в ней, словно камешки в кувшине. Она лежала молча и слушала, как вдохи и выдохи Мэри становятся все длиннее и длиннее.

О, дитя мое. Разве ты не понимаешь, как это глупо?

* * *

Мэри с головой погрузилась в рутину, словно бы нырнула в глубокую воду. Она оценила сладость размеренной предсказуемой жизни — когда знаешь, что будешь делать в тот или иной час каждого дня; когда ты не только уверен в том, что тебя ждет завтрак, но и в том, что именно ты будешь есть.

Больше всего она любила время чая. Если не было заказчиц, Мэри и ее хозяйка на четверть часа откладывали работу и вдвоем пили в мастерской чай. Поначалу напиток был таким горячим, что обжигал внутренности, но в блюдечке он быстро остывал. Мэри пила его маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие, и чуть прикусывая зубами тонкий фарфор. Как легко хрустнет блюдце, если нажать посильнее! Иногда ее одолевали мысли вроде этой, какая-то непонятная страсть к разрушению. Однажды правда выйдет наружу, думала Мэри. Однажды, словом или жестом, она выдаст себя, свою истинную сущность или, может быть, свою бывшую сущность.

— Еще капельку, Мэри?

— Да, мадам, большое спасибо.

Как-то раз, предложив Мэри добавки, миссис Джонс вдруг заговорщически склонилась к ней, как будто хотела поделиться секретом.

— Знаешь, Мэри… — начала она и осеклась. — Я хочу сказать… мой муж, он, конечно, совершенно прав насчет идеи в общем, но…

Мэри вопросительно посмотрела на хозяйку.

— То есть, конечно, ты должна называть меня «мадам», когда мы не одни, это само собой разумеется. Но если мы вдвоем… — Она снова замялась. — Словом, это не так уж и обязательно.

Мэри уткнулась в блюдце с чаем, чтобы скрыть улыбку. Победа, сладкая, словно ананас.

Ну почему ее родила не Джейн Джонс, а Сьюзан Сондерс? Эта мысль пронзила Мэри, словно кинжал. Она не хотела иметь руки своей матери. Она не хотела быть дочерью своей матери. В этом доме отмывались все пятна, становилась правдой любая ложь — во всяком случае, так ей начинало казаться. Мэри и в самом деле была усердна и трудолюбива, и вышивала, словно ангел. Она уже почти поверила в то, что снова сделалась девственницей.

Вечерами она старалась улучить десять минут перед ужином, чтобы полюбоваться своими богатствами. У нее было по кусочку ткани от каждого платья, над которым она работала: атлас цвета шампанского от ночного наряда миссис Тэннер, муар цвета зеленой морской воды от юбки в мелкую складочку для мисс Партридж и еще с дюжину разных клочков. Теперь, зная, что такое хороший материал, Мэри поняла, что за дрянь хранится в ее сумке под кроватью. Ткани были ужасны: дешевые, с тусклым ворсом, отвратительно окрашенные, так что цвет был неровным и линял при первой же стирке или выгорал на солнце. То самое открытое платье лососевого цвета, с фестончатым подолом, в которое она влюбилась, увидев его в лавке на Мерсер-стрит… теперь Мэри краснела при одной мысли о том, что заплатила за него четыре шиллинга. Ярко-синий жакет уже выцвел на спине. Какое барахло. А покрой! Как она могла разгуливать по улице в платьях с такими кривыми швами?

Ее новые сокровища были не более чем лоскутами, ненужными остатками, которые она украдкой засовывала в карман. Миссис Джонс ни разу не заметила, что чего-то не хватает. Но Мэри уже сшила себе косынку из шести треугольников самого лучшего белого батиста и отделала ее голубой лентой по краю. И иногда вечером она прихватывала к себе в комнату огарок свечи с полдюйма высотой и работала над шарфом из серебристого газа — длинная полоса ткани осталась от верхней юбки мисс Форчун. Конечно, сейчас в ее жизни нет места красивым и роскошным вещам, но когда-нибудь…

Она была по-прежнему убеждена, что услужение — это глупая затея и зарабатывать этим на хлеб невозможно. Но сейчас Мэри не могла придумать ничего другого. Прежнее ремесло воспринималось как нечто немыслимое. Все, что происходило на Севен-Дайлз, казалось представлением, зловещей драмой, разыгранной куклами-марионетками на фоне черной ширмы.

Одна мысль тревожила ее довольно сильно. Рано или поздно кто-нибудь в доме заметит, что у нее нет месячных, как у любой девушки в ее возрасте. Мэри даже подумывала о том, чтобы раздобыть немного свиной крови и вымазать ею тряпки. Но однажды миссис Джонс остановила ее в узком коридоре. В руках у обеих было по стопке тканей. Хозяйка погладила ее по плечу и прошептала, что она все прекрасно понимает и знает, что Мэри совсем еще юная девушка.

Мэри озадаченно улыбнулась.

— У меня и у самой все началось поздно, только на семнадцатом году. Но когда твое время придет… если ты однажды увидишь, что твое белье запачкалось, — шепнула она еще тише, — сразу же приходи ко мне.

— Да, — прошептала Мэри с каменным лицом.

— В такие минуты девочке нужна мать.

Мэри проводила ее взглядом. Все это время она еле сдерживала истерический смех, так что теперь ее даже слегка затошнило. Подумать только, она раз и навсегда разобралась со всеми своими женскими делами еще в четырнадцать лет, в вонючем подвале Ма Слэттери, но в этом доме ее принимают за маленькую девочку, у которой даже ничего не началось!

Ей вдруг захотелось разрыдаться.

Обманывать Джонсов было слишком легко. Легче, чем кровать описать, как любила говорить Куколка. Как и все приличные люди, они видели только то, что хотели видеть. Это напоминало ей историю про некую воровку по имени Мэри Янг. У этой пройдохи были искусственные руки — по крайней мере, так утверждали рассказчики. Обычно она сидела в церкви, чинно сложив набитые соломой перчатки на коленях, в то время как ее настоящие руки проворно шарили по карманам направо и налево. Мэри Янг промышляла этим много лет и успела наворовать много всякого добра, прежде чем ее отвезли в Тайберн.

Даже Гетта доверяла новой служанке. Она постоянно льнула к Мэри, просила побрызгать на нее «водой венгерской королевы» или научить играть, как это делают лондонские дети. За обедом она часто слезала со своего места, подбиралась к стулу Мэри и стояла рядом до тех пор, пока Мэри не сдавалась и не брала ее на колени. Мэри и сама не знала, почему девочка так к ней привязалась, — ну разве что, думала она, кто угодно покажется хорошим после этой ядовитой миссис Эш.