Амфитрион - Дмитрий Дикий

Так странно обошедшись с ночью, комплиментами и счастьем, Магистр направился к замку, не дожидаясь Мити и не оглядываясь на него, только обмахнув приглашающим взглядом. Что ж, Митя пошел следом.

Внутри все оказалось вполне в стиле Магистра – каким он виделся Мите с учетом накопленных о нем представлений. Старый замок был почти не тронут – а с каких точно времен, Дикий затруднился бы сказать. По ощущениям этой твердыне было не меньше двух тысяч лет, и ощущения нашего героя почти не лгали. Расположенная на двойной горе Монте Берниса двойная же цитадель стала некогда объектом целого крестового похода.

В конце одиннадцатого века крепость, стоявшая на великой Via Augusta{38}, была занята арабами аль-моравидами, которые взбунтовались против господствовавших тогда в Валенсии аль-мохадов. Сарацинский междусобойчик завершился приблизительно через сто лет победой последних, но без разрушительных последствий для Хативы. Каменная крепость по-прежнему безмятежно попирала иберийскую землю, а вот откуда она выросла на двойном холме и кому принадлежала до аль-моравидов и – мохадов, нам неизвестно. (Логично, впрочем, предположить, что укрепление на стратегической дороге, шедшей из Рима через Пиренеи до самого Средиземноморского побережья в Картахену и Кадис, и само было римским.) Спустя же еще какое-то время 22 мая 1244 года король Хайме I Арагонский по завершении пятилетнего крестового похода и полугодовой осады занял героически обороняемую маврами Хативу и даже подписал с сарацинами соответствующий Хативский договор, сохранившийся до сих пор. И уже через два года город, над которым возвышался замок (где Митя, получивший до ужина час свободного времени, с любопытством бродил), заселили каталонцами и арагонцами.

Читатель, наверное, нетерпеливо ждет продолжения и завершения судьбоносного разговора. Но все, что в этот странный день и час вливалось в глаза и уши Мити, все слова и названия, что далекой эоловой арфой звенели на ветру и пробуждали в голове его смутные ассоциации и туманные мысли, – все это было неспроста, ибо нет ни одного звука или цвета в Творении, которые звучали или цвели бы просто так. Тем более в окружении Магистра. Но час прошел, и Митя, послушный непонятной топографической уверенности (никто, кого можно было заподозрить в принадлежности к обслуге, его не провожал), отправился в обеденный зал. Он не очень проголодался, но назначенному ужину был рад: уже какое-то время ему казалось, что за ним наблюдают, и ему хотелось избавиться от этого ощущения.

Мадемуазель Монферран нигде не было видно. Бесконечный дубовый стол, на котором можно было бы, наверное, провести хороший рыцарский турнир, был накрыт на два куверта: один, Митин, был образцовым, а второй состоял из одного лишь хрустального бокала, да и тот незамедлительно перекочевал в руку Митиного гостеприимного хозяина. Неподалеку от него на доске камина лежала какая-то небольшая толстая книжка в бумажной обложке. Повинуясь приглашающему жесту, Митя уселся за стол и – насколько позволяли натянутые нервы – отдал дань угощению, которое мы, с позволения читателя, описывать не будем, заметив лишь, что оно было изысканно, лаконично и не имело ничего общего с испанской национальной кухней.

«Что ж он ничего не ест? – думал Митя, запивая ужин отменным красным вином. – Прямо как Дракула. А я, получается, Джонатан Харкер, только Мину он уже совратил».

Магистр не мешал Мите ни есть, ни думать крамолу, только иногда делал глоток вина, да еще, без труда дотянувшись до paperback[62], с большим интересом его листал.

– Вам понравился Рибера? – внезапно спросил он, застав этим вопросом Митю врасплох.

– Э-ээ… – протянул Митя, для верности ухватившись за бокал, – какой Рибера? Художник?

– Да, – улыбнулся Магистр, – извините, следовало вас предупредить. Вы не заметили, что за вашими перемещениями по замку наблюдают глаза?

Митя нахмурился. Так вот чем объяснялось ощущение слежки.

– Это и был Рибера, – провозгласил Магистр и пустил к Мите лист бумаги, спланировавший на дубовую панель так гладко, как будто был заколдован. На листе были глаза, много глаз.

– Хосе де Рибера родился в Хативе – в городе, а не в замке, конечно, в спокойном конце шестнадцатого века, потом (как хочется представлять, прямо по той же самой Via Augusta, по которой ездили отсюда, из замка, римские папы) удалился в Рим и стал, знаете ли, Митя, выдающимся тенебристом. Одним из tenebristi, – похоже, русификация этого направления в живописи Магистру не понравилась, и он счел нужным вернуть ему итальянское название, – знатоком света, тьмы и их взаимоперехода.

Митя с увлечением слушал этот рассказ, с усилием вспоминал Риберу из материнского альбома о музее Прадо и, бросая на Магистра оценивающие взгляды, думал, что вот эту сцену в старом замке с едва освещенной обеденной залой Рибере было бы в самую пору и написать. Магистр недолго постоял возле камина и отошел – так что Митя не успел ни разглядеть его получше в отблесках пламени, ни мысленно примерить на него мантию tenebroso. Странное ощущение посетило Митю: как будто хозяина замка держали на земле только окна, камины и кресла. Что же будет, если их убрать?

Магистр неторопливо приблизился к окну и теперь, по-видимому, озирая из него огни полуспящего города, продолжил:

– Вы не дошли до двух портретов? У меня… у нас, – поправку эту Магистр, вообще не злоупотребляющий любимым всеми личным местоимением, произнес как будто с удовольствием, – ведь тут подлинники, что бы ни утверждали таблички в галереях, где висят копии. Так вот, на одном портрете Хосе де Рибера изобразил святую Агнессу, образцовую девственницу и покровительницу всяческих, как можно понять из ее имени, агнцев, – разговор велся на русском, и каламбур дался Магистру без труда, – в том числе дев, подвергшихся насилию. Она почти полностью укрыта отросшими за одну ночь волосами и изображена в молитвенной позе. А на другом изображена святая Мария Магдалина. Кающаяся. Волос на ней значительно меньше, но поза не менее молитвенная.

Митя молчал, ожидая, что за этим рассказом последует мораль. И она последовала.

– Сходите, мистер Дикий, посмотрите на них. Расскажете потом, что увидели. Увидимся в кабинете, если, конечно, вам не захочется спать сразу после ужина.

Все это – и гостеприимство, и распланированная программа вечера, и дружелюбно-повелительный тон – совершенно не укладывалось в Митино изначальное представление о том, как пройдет визит. Пораженный, он безропотно позволил показать направление к картинам Риберы и, поблагодарив за угощение, вышел. Магистр тоже ушел.