Воды любви (сборник) - Владимир Лорченков

текстов комитетом по безопас… то есть, тьфу, советом по творчеству.

К вечеру дело кружка «Орбита» сшили.

* * *

…После того, как процесс литературного кружка «Орбита» отшумел на всю МССР, и даже на Союз – приезжали корреспонденты из центральной «Комсомолки», и напивались, как водится, в усрачку, – настало время подводить итоги. Потом считать мы стали раны, как подумала про себя куратор кружка Сашка, и потянулась было записать строку в блокнотик. Вспомнила, что нечто подобное писал этот пидарас проклятый, Лермонтов. Сплюнула. Закурила «Беломорину» и сощурилась. Вести ей себя надо было как диссидентке.

– Ты ведь и есть диссидентка, – сказал товарищ майор.

– Претерпела от режима, – сказал он.

– Так веди себя как диссидентка и не выеживайся, – сказал он.…

Сашка и Юлька правда претерпели. Ведь литературный кружок «Орбита» разгромили основательно. Страна подтягивала гайки и процесс сделали показательным. За пьесу «Мелкие недочеты на БАМЕ, благодаря которым строители социализма лишь крепнут» студент Никита Хорват получил 20 лет колонии и выбросился из окна, когда его вели на допрос. Поэтесса Ирина Золотайко за стишок «Слуги народа лучше хозяев живут», отправилась на 15 лет в колонию. За басню «Назойливый шмель», в которой в иносказательной форме говорилось о нехватке хозяйственного мыла на прилавках, лучший выпускник лучшей математической школы Изя Сольцман попал в дурку, откуда вышел придурком, а его научную работу быстро переоформили на дурака от природы, сына сотрудника отдела идеологии при ЦК, Сашку Копански.

Хуже всех пришлось самому младшему.

Восьмиклассник Володя Лоринков за свой сумасшедший, бредовый, омерзительный и антисоветский пасквиль получил 25 лет строгого режима. Избежал расстрела лишь благодаря несовершеннолетию. Его возлюбленная, Леночка Шмулерман, – исключенная за месяц до выпускного из школы, и пошедшая на завод уборщицей, – в зале суда плакала и обещала ждать. Хотя, конечно, не дождалась, восемь лет терпела, а на девятый год уехала в Израиль, маланка гребанная, думала потом, – в 2006—м году, – глава Общества молдавско-еврейской дружбы Юля Иудович.

Сам Лоринков на суде вел себя достойно, – да, губы кривил, но не заплакал, – а когда вели к машине, все норовил задрать голову, и поглядеть в небо. Позже он стал выдающимся автором блатных стихов. Особенно прославилось то, которое положили на музыку, и стала петь вся страна. «Молдавский мля централ, ветер северный». Умер птенец гнезда кружка «Орбита» Володя Лоринков рано, сердце, – из-за чифиря и спиртного, – не выдержало к сорока пяти годам.

Леночка пережила его на год, тоже пила, но это из-за проблем со вторым мужем. А Катенька с тонким и нервным лицом уехала то ли в Штаты, то ли в Москву, и изредка Юля и Сашка искали о ней упоминания в прессе. Это чтобы, – если вдруг Катенька станет знаменитой, – можно было сразу же написать большую статью о том, как две выдающиеся кишиневские поэтессы расправили крылья деформированному таланту уродливого подростка…

Как писали в прессе независимой уже Молдовы журналистки Сашка Юнат и Юлька Иудович, – диссидентки Сашка Юнат и Юля Иудович тоже страшно пострадали от режима. К примеру, Сашка получила строгий выговор без занесения в личное дело, а Юлю Иудович за неимением улик оправдали, но зато сколько нервов потрепали! Девчонки, хоть и испытывали друг к другу неприязнь всю оставшуюся – долгую и счастливую, вопреки сраной Библии с ее сраным нытьем про возмездие, – жизнь, но держались вместе. Ничего личного, симбиоз.

– Ведь чем хорош комсомол и диссидентское движение, которые есть две стороны одной медали? – спросил товарищ майор, ставший господином генералом.

– Они хороши крепкой спайкой, и дружбой на всю жизнь! – сказал он.

– Да такой спайкой, что покрепче, чем в межне! – сказал он и ласково погрозил ребятам и девчатам пальцем.

После чего состарившиеся девчонки, поправляя чулки, разбрелись с ребятами, – сменившись спортивные ГДР-овские костюмы на «Найки», – по кустам. Все так же бесстыже жалась ляжкой к куратору Юлька… А Сашка, потея и отдуваясь, садилась на пенек и глядела в начинающее чернеть небо. Вспыхивали там звезды, падали метеориты, неслась за несчастной Ио безумная собака Стрельца, и алел над Венериным поясом страшный, непонятный и неприятный, – как поэзия Лоринкова, – таинственный Альдебаран. Иногда казалось, что одна из звезд по небу словно несется. Но то были, – знала подкованная бывший лектор антирелигиозного кружка Сашка, – не звезды, а космические корабли и спутники. Неслись они прямо. После чего застывали, и навсегда занимали свое место на карте звездного неба.

Каждый – на своей орбите.

Официантка, шаркая, убрала пустые тарелки на том самом подносе, на котором принесла две большие чашки кофе. Старая, толстая негритянка. Чулки у нее сползали на пятки, а накрахмаленный фартук был потрепанным. Когда она подошла к столу, то молча посмотрела на них, и покачала головой. Старая добрая мамми. Они проводили официантку взглядами, потом уставились друг на друга, и фыркнули, оба. Стали пить кофе. Он ласково потрогал под столом ее ножку своей ножищей. Она млела. Ах.

– Знаешь эту старую историю про девчонку, к которой приходил отец? – сказал он.

– Что-то такое припоминаю… он заглядывает под кровать, а оттуда в лицо ему нож? – сказала она.

– Нет, совсем другое, – сказал он.

– Она растет и он приходит к ней в 12 лет и просить раздеться, – сказал он.

– Чтобы посмотреть, как она растет, – сказал он.

– В каком-то фильме что-то такое… – сказала она.

– Да в каждом втором, – сказал он.

– Сначала он просит ее об этом, потом залезает на нее, а мать делает вид, что не верит дочери, – сказал он.

– Нет, меня Бог миловал, папа любил маму, – сказала она.

– В один день, – терпеливо сказал он.

– Она узнает, что беременна и хочет сделать аборт, – сказал он.

– Но папаша приходит в бешенство, он хочет, чтобы она родила, он хочет дочку, – сказал он.

–… – с негодованием ничего не сказала она.

– У нее уже огромный живот и соседям приходится наплести про парня, танцы, и секс в машине, – сказал он.

– Но в одно прекрасное утро соседи стригут газон и не видят никого в доме, – сказал он.

– Они стучат.. потом видят что дверь открыта… проходят, – сказал он.

– И тут их глазам предстает невероятная, потрясающая, ужасающая картина, – сказал он.

– Доскажу чуть позже, кассу открыли, – сказал он.

Они встали, он вытащил из-под пиджака пистолет и закричал:

– Всем на месте стоять, на ха! – крикнул он.

– Рот ваш и ноги, кто дернется, стреляю, – крикнул он.

Посетители неловко – как ваза, которая покачалась перед тем, как упасть, – хлопались на пол. Кто-то лез под стол. Попробовала заверещать официантка, но Мини звезданула ей ногой в толстую жопу, и помахала перед лицом своим пистолетом. Официантка заткнулась. Прыщ за кассой – лет двадцати пяти, не больше – трясся, молча, когда Мини выгребала банкноты, а потом и мелочь. Пару монет она сунула в передник официантки.